В нашем городе был клуб, при котором был организован хор взрослых. В основном это были работники фабрики, имеющие прекрасные голоса: бас – Шипков, баритон Любавин и другие. Меня и мою подругу Соню тоже пригласили в этот хор, и мы охотно ходили на репетиции.
Музыкальных школ в то время не было, а хоть немного научиться играть было мечтой, и мы тайком пытались учиться играть на рояле, пробираясь в зал.
О, незабвенный Пучеж! Старинный ты наш городок! Ничем не примечателен, со своими деревянными одноэтажными домами, мощеными улочками, окутанный синей дымкой над Волгой-красавицей. У каждого дома палисадники, сады, огороды, немало черёмухи и сирени. Сухой воздух, смягчённый рекой, свеж и чист.
А Волга… Она распахивала перед всеми свою неоглядную красу. И мы, сидя дома у окна, видели её утром и вечером, при ярком солнце, и в дождь, при покое и в непогоду. Видели её оживлённой, весёлой, с баржами и пароходами, постоянно подмечая всё новые и новые мотивы. Из окон нашей квартиры можно было видеть и другую картину: на лугу, между Волгой и улицей, продавали всякую живность.
Весной и осенью утреннюю тишину улиц, приглушённую легким туманом и дымкой, пробуждает звонкий визг поросят. Их привозят ещё затемно на подводах в длинных ящиках, а с базара уносят в тёмных мешках. Достаётся поросятам: к ним придирчиво приглядываются, оценивают, поднимают, маленьких и розовых, за ноги, а они в ответ издают порою душераздирающий визг. Кое-где раздавалось ленивое утреннее мычание коров, которых тоже привели для продажи. Их рассматривали, к ним приглядывались новые хозяева. Слышался глухой топот копыт, всплески кнута – всё это приближалось, давая толчок всему звучанию, плавному кружению и движению долгого летнего дня.
А ещё мне вспоминаются прекрасные летние вечера, когда вся семья находится дома. Окна раскрыты. Чудесная панорама раскрывается перед нами. Белоснежные пароходы плывут перед нашим взором. А мы сидим с шумящим самоваром. Пучежское чаепитие! Олицетворение гостеприимства, семейного уюта, дружеской атмосферы. В праздники и будни, после бани и «с устатку», в радости и печали. У этой чайной машины-самовара были труба, поддувало, решётка, ножки. В трубу засыпали шишки, поджигали – и вода закипала. Самовары были различные: толстые, низенькие, круглые или ящиком, на гнутых тоненьких ножках, они сверкали железными, бронзовыми, латунными боками.
Наша мама, Варвара Михайловна, с глубоким знанием и мудростью рассказывала нам о том, что в России самоварный феномен возник далеко не сразу: пили мёд, любили пиво, квас, сбитень и готовили эти напитки мастерски. Правда, экзотический пришелец, чай, был известен ещё при дворе царя Алексея Михайловича и в знатных домах его использовали, как лекарство. Позднее чаепитие прижилось во всех слоях общества – от царского двора до крестьянской избы.
В наше время самовары всё больше электрические. И художники-дизайнеры видят их больше как объекты декоративного искусства, а в дни нашего детства и юности были обычные медные и железные самовары.
Я помню…
Мы очень любили учительницу литературы Анну Михайловну Грузнову. Она окончила театральный институт, работала в Горьковском драмтеатре, где очень славилась династия актёров Самариных, друзей А.М. Горького. А потом по окончании Горьковского педагогического института приехала в Пучеж и работала в школе. Уроки она вела очень интересно. Нам особенно нравилось её чтение в лицах комедий Фонвизина «Недоросль», Грибоедова «Горе от ума» и драм Островского «Гроза» и «Бесприданница». Меняя интонацию голоса, она великолепно изображала и Митрофана, и Чацкого, Дикого и Кабаниху. Мы, как завороженные, слушали её чтение, боясь, чтоб парта не скрипнула. Даже в соседнем классе (стены были тонкие) слушали в её исполнении интересные монологи. Порою она любила высмеивать учеников, нашу тягучую волжскую речь с типичным «оканьем», но делала она это с большим тактом. Обращалась она к ученикам всегда на «Вы».
- Пожалуйста, будущий режиссёр, Вы к доске, - говорила она, обращаясь ко мне.
- Пожалуйста, будущий инженер, подойдите ко мне, - говорила она Паше Куперину, очень застенчивому, но необыкновенно способному юноше, рвущемуся к знаниям.
Мы очень уважали учителя географии Владимира Ивановича Воскресенского, который с большим умением и любовью вёл нас «в другие города, иные страны». «Ну те-ка Вы, Красильникова, идите к карте и покажите, где Миссисипская низменность». Я, как сейчас, слышу его обращение ко мне. Это были «перлы» нашей школы, нашего города, интеллигентные, очень тактичные люди, давшие нам хорошие знания. Но удивительно, что из поколения в поколение учащиеся нашей школы не любили учителей истории и химии.
Первой окончила нашу школу моя двоюродная сестра Зина Магнитская, потом – моя сестра Маргарита, через три года – я, и у всех осталось неприятное воспоминание об этих учителях, которые не сумели привить никакой любви к этим предметам, не заинтересовали нас. Уроки были скучными, неинтересные, и мы с трудом «отсиживали» эти часы.
Кажется, нет такого человека, который не вспоминал бы с благодарностью своих учителей, свою школу. В школе человек учится не только читать, писать, считать, он учится жить и работать. И знания эти даёт ему учитель.
Я горжусь тем, что выросла в учительской династии: прадед и дед, мама и все мои тёти и дяди, я и мои сёстры и племянники – учителя. Учительские династии сочетают в себе мудрость зрелости и энергию молодости. В них счастливо соединяются славные традиции народного учительства, воспринятые от старших, с широтой кругозора и богатством знаний.
Горжусь тем, что и я получила эстафету знаний, эстафету любви к детям, проработав в школе 40 лет. Моя мама, Варвара Михайловна Красильникова, дочь учителя Михаила Ивановича Магнитского, отдавшая 50 лет делу народного образования в Пучеже, награждённая значком «Отличник народного просвещения», а в 1947 году орденом Ленина – мой самый первый и главный учитель. У нас шесть поколений учителей, которые сделали первые шаги на ниве просвещения, выполнили и выполняют свой долг – достойно несут высокое звание Учителя.
И снова мысли уносят меня в далёкое прошлое. 18 июня 1941 года я закончила среднюю школу. Ещё будучи ученицей 9-10 классов я мечтала поступить во ВГИК (Всесоюзный государственный институт кинематографии). Я сделала запрос в этот институт и получила положительный ответ. Нужно было послать фото (во весь рост, в профиль и др.) Денег у нас не было, но всё-таки мама разрешила мне сфотографироваться в двух позах.
Папа был категорически против моего избрания. «Какой ужас! – говорил он, - дочь будет артисткой». А мама была согласна со мной.
Итак, 18 июня, сдав последний экзамен (мы сдавали тогда 12 экзаменов), я поехала в Горький, так как до выпускного вечера было ещё четыре дня. Вечер был назначен на 22 июня.
В Горьком на третьем курсе института иностранных языков училась моя сестра Рита. Мне хотелось посоветоваться с ней и её друзьями насчёт избрания моей будущей профессии. Мы встретились в Горьком с нашим земляком, бывшим учеником нашей мамы, он был доцентом одного из ВУЗов. Он внимательно выслушал меня и сказал: «Твой отец прав: забудь об институте кинематографии и поступай в Горьковский индустриальный институт на химический факультет. Химия – это будущее нашей страны».
Я немного расстроилась, уже воображала себя режиссёром, о работе которого не имела представления.
Мы с Ритой были приглашены в оперный театр, и я впервые слушала оперу «Иван Сусанин». Великолепная декорация, прекрасные голоса артистов покорили меня.
В Горьком у моей сестрёнки я пробыла четыре дня. Много впечатлений осталось у меня, но надо было возвращаться домой, спешить на выпускной вечер 22 июня, в 18 часов. С билетом 4-го класса я села на пароход, следующий рейсом Горький – Кинешма. Народу было так много, что как говорят, яблоку негде упасть. Люди сидели всюду: на полках, на полу, на лестницах. О том, чтобы найти место и присесть, не могло быть речи. До Балахны (30 км от Горького) я стояла на нижней палубе, переминаясь с ноги на ногу. Пароход в Балахне стоял очень долго: грузили бочки с пивом. Я облюбовала одну бочку, которую поставили около двери, ведущей в машинное отделение, вскарабкалась на неё и сидела всю ночь, боясь потерять место, и в то же время, боясь упасть с неё, задремав. На пристани в Пучеже меня встречала мама. Она бросилась ко мне, уставшая, взволнованная.
- Слышала ли ты, война началась!
- Какая война? С кем? Когда?
Я очень испугалась. Домой мы шли молча. Все мои впечатления о поездке в Горький будто улетучились. К 18 часам я отправилась в мою любимую школу на выпускной вечер.
С воспоминаниями же творится что-то непонятное: чем дальше уходит прошлое, тем оно ближе. И я начинаю смотреть на всё другими глазами. Я стараюсь проникнуть в толщу жизни, в гущу событий, в дебри характеров и при этом неустанно думать, размышлять.
На выпускной вечер мне сшили первое в моей жизни шёлковое платьице. Но материала было так мало, что еле-еле хватило на очень простенькое короткое платье. Из Москвы дядя Ваня прислал беленькие парусиновые тапочки. Не одежда, а молодость украшала нас всех.
Выпускники школы (у нас было два десятых класса) были очень невесёлые, скучные. Учителя тоже имели мрачный вид. Девочкам вручили аттестаты и характеристики, мальчикам, кроме этого, - повестки в армию. Вечер не состоялся. Все разговоры были о войне, о которой мы не имели ни малейшего представления.
Из школы мы отправились на берег Волги, где загадывали какие-то желания, бросая в воду камешки. Каждый думал о чём-то своём, и ночь тревожно шла…
Через несколько дней я получила телеграмму из ВГИКа: «Временно воздержитесь подачи документов, выезда, институт ВГИК». Прошло столько лет – а у меня хранятся и телеграмма, и письма тех лет. Ведь всего неделю назад я получила письмо от режиссёра (к сожалению не знаю ни его фамилии, ни имени), в котором он сообщил мне: «Внешне Вы проходите безукоризненно. Если у Вас нет дефекта речи, и Вы можете прочитать стихотворение, басню, прозу, спеть песню, - ждём Ваши документы». Я была готова, и вдруг, увы! Всё кончено.
Рита перешла на четвёртый курс, ей ещё учиться полтора года. Сможем ли мы вместе учиться?
В июле умирает наш папа. Мама ушла в Желобёнки навестить его, мы с Ритой остались дома. Вдруг к раскрытому окну нашего дома подъезжает на велосипеде незнакомый мужчина и спрашивает: «Сёстры Красильниковы дома? У них умирает отец».
Мы с Ритой бежали в Желобёнки буквально со скоростью звука. Прибежали мокрые, запыхавшиеся. Папа велел подойти к нему Рите. О чём они говорили – я не знаю. Потом папа пригласил меня и говорит: «Ёлочка, если ты решила поступать в институт кинематографии, я не возражаю и благославляю тебя». И он меня перекрестил. Я была очень удивлена, ведь у нас никто не молился, а в Пучеже, хоть и было шесть церквей, но все они были разбиты. Сначала с них сбросили все колокола, а потом – красивые золотые купола, и они стояли много лет, совершенно разрушенные, будто на них сбросили бомбы.
Через 2-3 минуты после нашего разговора папа умер. Это случилось 29 июля. Стояла ужасная жара плюс 35 градусов, поэтому хоронили его на другой день. Гроб был маловат, и папу в него едва втиснули. Это была ужасная картина. Я удивилась, что не было музыки. Оказывается, папа просил тётю Аню об этом. Его похоронили на Льговском кладбище, на горе, откуда хорошо была видна Волга. Так хотел папа и очень хорошо, что он так хотел.
Напротив Пучежа, вернее, почти напротив деревни Желобёнки, за Волгой был прекрасный марковский лес. Он располагался на высокой горе и тянулся вдоль Волги на многие километры. Еловый и сосновый лес. Бронзовые стволы деревьев при заходящем солнце будто гасли, и только отражение нависшей над водой берёзы едва шевелилось на её глади. Мы с папой очень любили ездить в этот лес. На пароме переезжали на другую сторону Волги и пешком шли километров 10. Приятно было идти босиком по узкой тропинке. Солнце обжигало плечи, ничем не покрытую голову. Мухи и осы старались обогнать нас. Уже подоспела рожь, отвердевало зерно в ячменном колосе, янтарным блеском отливала под полуденным солнцем овсяная нива. Лён просился на вылежку, под августовские росы…
Память мгновенно перенесла меня на 60 лет назад, когда марковский лес с его елями и соснами, мягким, голубоватым мхом, из которого изредка выглядывали рыжеватые шляпки маслят, козлят, манил нас и притягивал своим необыкновенным пейзажем. И когда к нам летом приезжали знакомые из Москвы, папа непременно приглашал всех на пикник, на опушку марковского леса. Брали с собой самовар и, расположившись на опушке леса, набрав шишек, с удовольствием вдыхали запах леса, горящих в самоваре шишек и любовались спокойным и медленным течением Волги.
Мы, дети, по-своему пользовались прелестями леса. Особенно любили шумной ребячьей ватагой развлекаться в его глуши, подальше от взрослых, и с увлечением до изнеможения вели свои разнообразные, интересные и хитроумные игры. А потом с визгом бросались в Волгу, особенно, если проходил какой-нибудь буксирный или пассажирский пароход, и волны, как бы торопясь и обгоняя друг друга, спешили к берегу, а мы только и ждали их, чтобы окунуться в их пене.
Прошли годы, и созданные руками человека искусственные моря (Куйбышевское, Горьковское, Рыбинское и другие) затопили сотни километров полей, лесов, не сумели мы сберечь все ценности, что дала нам природа. А марковский лес, сильный, красивый лес, который приносил людям столько радости и благополучия, наш родной лес, тянущийся вдоль красавицы Волги, остался, как и многие леса, на дне речном.
Давно это было, очень давно. А сегодня вот припомнилось всё и не выходит из головы. Пока жив человек – живы в нём воспоминания. Закрою глаза – вот он лес, с его удивительными елями и соснами, вот оно, льняное поле, полное шорохов и звона, с великолепными голубенькими цветами под голубым небом, тихая зелень и Волга, несущая неторопливо свои воды.
Всё живёт своей вечной, неизменной жизнью. И облик этой вечности наполняет чувством покоя и уверенности в том, что неразделимы земля и поле, и лес, и небо, и небесный свет.
Но вернусь несколько назад. Весна в тот год запоздала. Весь апрель стояли крепкие утренники. Снега, таявшие днём, как бы уходили в небо. Ледоход ещё не начался, но через Волгу ходить было уже опасно. Солнечные лучи, слабые и несмелые, ещё не разогнали пушистый туман над Волгой, - начался новый день. Я проснулась, встала, подошла к окну и увидела такую картину: по всей Волге, почти под окнами нашего дома, шёл лёд. За Волгой, вдали, синел марковский лес, а впереди него огромные льдины неторопливо, медленно проплывали по реке, по середине её, и со скрежетом налезали одна на другую.
И вдруг что-то величественное и страшное надвигалось из-за поворота, там, где в Волгу впадала Пушавка (маленькая речка, разделяющая город). Это была огромная льдина. Она, как скала, возвышалась над маленькими льдинками, хотя они были тоже не маленькие, и на ней стояла корова, рыжая, с большими чёрными пятнами и жалобно мычала. Её «му-у-у!» далеко разносилось по Волге, а на берегу стояли люди, беспомощно разводя руками. Эта картина так глубоко врезалась в мою детскую память, что и сейчас, когда я пишу эти строки, меня пронизывает дрожь.
Что было дальше с бедным животным, никто не знает. Зловещие волны с холодными льдинами, видимо, поглотили её. А люди, стоящие на берегу, были бессильны перед разбушевавшейся стихией – весенним ледоходом.
Мы, дети, любили ледоход. Он вносил в нашу тусклую, серую и однообразную жизнь какое-то обновление, новые надежды, новые мечты. Но эта мрачная картина потрясла нас, и мы долго находились под этим жутким впечатлением: оно совершенно потрясло детское воображение.
Время жестоко испытывает людей на прочность, словно ураган тянет к земле, заставляет опускаться, приземляться, уходить в себя.
Сейчас, вспоминая далеко прошедшие годы детства, я невольно оглядываюсь назад и вспоминаю ступени нелёгкой жизни. Часто воспоминания настраивают на печальный лад, но иногда они приходят ко мне торжественными и радостными, невзирая ни на что.
Детство 30-х годов. Как не похоже оно на детство 70-х – 90-х годов! Однако и там, и тут двор является территорией нашей жизни. У нас не было ни дорогих игр, мы не слышали о компьютерах, ещё не было телевизоров, а радио было только у избранных семей. Мы играли в камешки и «козны», в лодышки, в вырезанные из дерева чижи, которые мы колотили длинной лаптой и потом мчались за ними, истошно вопя. Эти дикие игры требовали территории. Дворы были маленькие, и мы играли на улице.
В то время в Пучеже машин не было. Изредка на улице пройдёт лошадь с грохочущей телегой – и снова тихо. Лишь наш звонкий смех и визг нарушал эту тишину.
В тяжёлое время мы жили. Ох, какое трудное было время, когда протекало наше детство и юность. Магазины были пустые. Невозможно было купить ни одного метра ткани, ни чулок, ни обуви, ни белья. Помню, прошёл по городу слух, что в раймаг привезут ткани. Вечером около магазина выстраивалась огромная очередь. На протяжении всей ночи мы «отмечались», записывали на ладонях номера и боялись отойти из очереди. Вот и утро. Открывают магазин – и толпа, разъярённая, злая, с руганью врывается в помещение маленького магазина. Какая уж тут нумерация! Кто кого обманет, оттиснет, оттолкнёт, и мы, слабенькие девочки, оказывались в конце очереди. Конечно, нам ничего не доставалось. Много ночей мы тратили в очередях, чтобы купить три метра какой-нибудь ткани или 1-2 литра керосина.
Наша мама из своей маленькой учительской зарплаты иногда посылала в Москву деньги своему брату Ивану Михайловичу Магнитскому, и он присылал нам небольшие отрезы ситца, обуви, бельё. Мы были бесконечно ему благодарны и неописуемо счастливы. Я никогда не забуду многие эпизоды моего детства.
Бытовые картины борьбы за простое выживание, морковный чай и просто вода горячая с вяленой свёклой, поиски и сборы шишек для самовара и другие штрихи всплывают в памяти.
Есть люди, судьба и характер которых отвечают на многие вопросы, задаваемые жизнью. Но удивительно, что чем больше живёшь на свете, тем больше кажется, что жизнь – это уже не я сама, не в молодости, а моё окружение, мои воспоминания.
Жили мы очень, очень скудно. Дядя Ваня приносил из воинской части в бидоне из-под молока суп, который почему-то назывался «суп-пейзан». Кто его так назвал и почему, я не знаю. В нём плавали небольшие капустинки. Добавляли в него луковку, и вся семья усаживалась за стол.
У нас было три хлебных карточки (по 400 гр.) на 10 человек. Наши «беженцы» ещё не были прописаны, поэтому никто ничего не получал. Но веселья у нас было в избытке. Столько юмора, столько смеха, кажется, я никогда в последующие годы не слышала.
Утром мы втроём (мама, тётя Лида и я) уходили на работу в школу. Остальные домочадцы были дома. Иногда ссорились Зина с Руфой, чаще всего из-за детей. И Славик, и Гарик (так звали Игоря) вовсю ползали по холодному полу, а матери всячески старались сберечь каждая своё дитя. И надо сказать, что обе проявляли свою невоспитанность.
Однажды в школе мы получили с мамой дополнительно по 100 граммов чёрствого чёрного хлеба. Делить их на всех не было смысла. Мы с ней решили устроить себе праздник: когда ляжем спать, в постели понемножку съедим. Только, облизываясь, мы начали маленькими кусочками класть в рот, как за фанерной стеной нас услышал дядя Ваня:
- Вы что, девчонки, там хрупаете? Дайте и нам. Мы с мамой так расхохотались, что не сумели даже проглотить эти маленькие кусочки.
Беженцев в Пучеже оказалось много. А где работать? Открыли госпиталь, дали работу всем эвакуированным. А где работать нам, только-только вставшим со школьной скамьи?
Нас начали (всех девчонок) призывать в армию. Вызвали в военкомат и меня. Я пришла в своём коротеньком светлом платьице (сидела большая комиссия), худенькая, еще не совсем оформившаяся девочка. Спереди, до пояса, две косы. Комиссия была большая, сидели незнакомые люди, военные с ромбами… При виде меня один из сидящих выкрикнул: «Вот это настоящая морячка! Хотите служить в армии?»
- Родина требует её защищать, - ответила я.
Я такую патриотическую речь произнесла, что сидящим военным очень понравилась, и мою фамилию обвели красным карандашом. Я прибежала домой такая радостная и с порога кричу: «Мамочка, встречай воина, меня берут в армию!»
Тётя Аня, сидевшая у нас, сразу заплакала: «Варя, что ты делаешь? Девчонку в армию отпускаешь? Одумайся, Варя…»
- Ну и что, Анюта? Всех девочек призывают, пусть и она идёт.
На другой день нас всех вызвали в военкомат с вещевым мешком, где должны быть кружка, ложка и какие-то вещи. Снова комиссия. Встаёт какой-то военный, обращается ко мне:
- Товарищ Красильникова, почему Вы скрыли от комиссии, что Вы болеете?
- А я сейчас не болею, я зимой болела, лежала в больнице, у меня был ревматизм.
Один из военных говорит:
- Она на корабле будет служить.
Тут вмешалась какая-то женщина, видимо, военный врач. Она расспросила меня подробно, сколько я лежала в больнице, потрогала мои худенькие коленки и попросила выйти.
Меня вычеркнули из списка. Я сначала очень расстроилась. Мне нужна была романтика, мы ведь ничего не знали, что значит война.
Началась осень. Я устроилась на работу в восьмилетнюю школу библиотекарем. Работала с большим удовольствием, оформляла стенды, заменила у всех карточки. Детей было очень много. Однажды вызывает меня директор школы и говорит: «Ляля, Вы должны нас выручить. Заболела учительница 2 «а» класса, возьмите, пожалуйста, этот класс, поработайте за неё».
- Ой, я не умею, ничего не знаю.
- Это Вам кажется, Варвара Михайловна поможет Вам.
Так неожиданно я стала учительницей. Зима была очень тяжёлая, холод и голод. Но у нас почему-то всегда было весело.
Зина и Руфа укладывали детей спать, и мы втроём шли на «добычу». Брали маленькие одеяльца и шли к школе, чтобы взять 2-3 полена дров. Никто из наших домашних об этом не знал. Мы шли погулять. Задыхаясь от хохота, еле сдерживая себя, мы тихонько брали по 3-4 полена, завёртывали их в одеяльца и, как детей, несли по городу. Хорошо, что в Пучеже ни один фонарь не светил, а свет был только от луны. Иногда мы повторяли поход по два раза. А что было делать? Дров не продавали, об угле в Пучеже в те годы никто не слышал. Идти в лес – угрожали военным трибуналом. Он ждал нас и тут. Не дай бог, если бы нас поймали!
Наступила весна 1942 года. И снова нас начинают готовить в армию. Создали девичий батальон. После работы мы должны были собираться около военкомата. Строевым шагом нас вели на старое кладбище (у бывшей Нагорной церкви), где паслись коровы. Военный (он казался нам ненормальным) издевался над нами, командовал: «Ложись! Вставай!» Кругом коровий помёт, но нам запрещено выбирать место. Нам бесконечно угрожают военным трибуналом. И мы, объятые страхом, в чистеньких платьицах, как подкошенные падаем на землю, где попало. Мы очень боялись этого военного, который был груб с нами, промучались месяц или два и, наконец, решились пойти в военкомат жаловаться. К счастью, нас внимательно выслушали, и его отстранили. Оказалось, что он был какой-то дезертир, и позднее мы узнали, что он попал под военный трибунал.
В конце лета мама мне говорит: «Собирайся и иди пешком в Горький, поступай в институт. Иди вдоль Волги, никуда не сворачивай. Дойдёшь до Городца, попросишься у кого-нибудь переночевать. А на другой день дойдёшь до Горького». И вот с рюкзаком, наполненным учебниками, тетрадями, каким-то бельишком, босиком я отправилась в поход за знаниями. Было прекрасное августовское утро. Приятно было шагать по утренней прохладе, нагибаясь под упругие ветки кустарника, слушая дремотные переливы воды, омывающей большие камни и коряги, лежащие возле берега.
Мама проводила меня до реки Ячменки, впадающей в Волгу в 10 километрах от Пучежа, попросила сторожа перевезти меня на лодке через реку, сунув ему рубль, и мы со слезами с ней расстались. Я долго оглядывалась, идя по берегу, а моя мамочка всё стояла на одном месте и махала мне вслед. Солнце забиралось всё выше и выше в небо, день обещал быть жарким. Но идти было легко. Остановлюсь на несколько минут, умоюсь волжской водичкой, попью её – и дальше в путь. Удивительно свежий и чистый воздух вливался в полураскрытый рот, словно бодрящий напиток.
Вот меня обогнал пароход. Длинный, протяжный гудок заставил меня остановиться. А волны, обгонявшие одна другую, доходили до берега и ласкали меня и манили. К вечеру я дошла до Городца. В одном из домов я увидела огонёк и попросилась ночевать. Меня пустили, хозяйка была добра и словоохотлива, угостила меня картошкой в мундире и предложила лечь спать на печке. Я залезла туда и сразу уснула. Надо было набраться сил для дальнейшего перехода.
На следующий день к вечеру я прибыла в Горький, достала из рюкзака мои парусиновые тапочки, надела их и села в трамвай. В Горьком жила моя дальняя родственница тётя Тася, которая очень радушно встретила меня, и я, хорошо отдохнув, на другой день отправилась в институт подавать документы.
… Так закончилось моё детство, жизнь в Пучеже. Началась моя юность, новая жизнь, которая испытывала меня на прочность. И я иду навстречу этой жизни, иду с раскрытой душой, со своими мечтами, идеалами, желаниями. А в душе живёт любовь, большая любовь к жизни, к родной земле, любовь к людям, желание нести им радость, пользу, счастье. Мне 18 лет, и я стою на пороге большой жизни…
«Пучежские вести», август 2001 года.
