Светлой памяти друга
В.П. Макарихина
За год до армии мы с Валерой осенью поехали за Волгу к моей бабушке Евдокие Фёдоровне помочь ей вырыть картошку. Вырыли и пошли в соседние Дресвищу Божёнки. Это по соседству с нашей затопленной родиной. Божёнки – высоченная гора, на ней клуб вместо бывшей церкви. И Волга – Пучежа не видно. Бросишь камень, кажется до середины реки, точнее моря долетит, ан нет, упадет к подножью горы. Вот какая божёнковская гора! Так вот в этой горе Валера раскопал чью-то челюсть и всё приставлял её к моей, сравнивая: « Смотри, готическая, прямоугольная! У нас не такая!» А бабушка моя подлила масла в огонь: «Тут часто у нас на поле трактора–то шабалы выпахивали. Отряд польский проходил, так вот мужики-то здешние, сказывают, и разбили этот отряд…»
Валера загорелся: «Там наверняка оружие должно быть! Завтра с утра начнём раскопки». Выкопал череп, кости, оружия не нашёл. На обратном пути зашли на кладбище в сосново-еловом бору поклониться родне. Нашли, поклонились. Вдруг внимание Валеры привлекла матовая потускневшая ладанка на полусгнившем завалившемся кресте. Он достал ножик и принялся выковыривать ладанку.
- Валера, не делай этого! Грех! – умолял я.
- Всё равно пропадёт! Это реликвия. Знаешь, какой век?
И спрятал ладанку в карман. А я в этом усмотрел злой знак…
Вскоре Валеру забрали в армию. И ни на флот, или в ракетные, а в танковые! В танке-то и с отличным зрением ничего не видно, а тут… В танковые брали обычно трактористов, кстати Коля Баранов, которого я упоминал выше, служил в танковых войсках. А Валере хоть бы что. Он и там не потерялся, попал в парадный полк, а потом в особый отдел. Голова-то была у парня!
Помню проводы его. Тётя Вера мокрая от слёз. Петрович сдержанно строг, как всегда: «Парнишки, наливайте!» Я играл на гармони, дядя Миша, дядя Валеры из Нижнего, подыгрывает мне на гитаре, поём! Пахнет ядрёной самогонкой, а ещё крепче антоновкой, тушёным мясом и рыбой. Валера с отцом в последнее время - заядлые рыбаки. В гостях кроме деревенских ребят, городские пучежские: боксёры – Кузов и Зубков, поэт Ильичёв, его друг Витя Топин и наши одноклассники: Володя Корягин, Витя Тагунов, кажется, Коля Поляков, меж которыми неожиданно, чуть не вспыхивает драка. Ребята оказывается из разных станов, хотя из одного города… Вскоре Валера пришлёт письмо с фотографией из знаменитой Кантемировской дивизии, в которой у него в гостях привелось побывать и мне.
Поскольку я на полгода был млаже Валеры, то после школы у меня был целый год в запасе. Не пройдя медицинскую комиссию в Военно-морское училище, хотя надо сказать, что две комиссии в Пучеже и Юрьевце я успешно прошёл, а в Иванове меня «зарезали» по глазам: «Скрытая дальнозоркость и непроходимость слезных путей, – констатировал врач из училища, - Простым матросом можешь служить, а офицером – нет!»
- Я никуда не поеду! – слезы впрямь навернулись на мои глаза и потекли по щекам.
Вызвали капитан 1 ранга.
- Вот завидный экземпляр, ему говорят - негоден, а он – своё.
- Дайте его аттестат! – потребовал каперанг и начал вслух, - Три, четыре, три, четыре.
Это про мои оценки.
- Нет, Вы не потяните у нас. Свободны!
Разом рухнули и земля, и мечта моя морская. Я действительно был свободен. Вот бы мне валерину близорукость, а ему мою дальнозоркость и всё бы было в ажуре! И откуда у нас деревенских такие дефекты. Да читали много, но глаза-то берегли.
Правда, я ещё попытался было попробовать поступить в Водный институт, в который мы с одноклассником Колей Поляковым приехали пароходом. Коля сдал на тройки и его зачислили кандидатом до Нового года. Я завалил математику. Задачу решил, помог впереди меня сидящему, у нас с ним один вариант, а он мне пример не решил, мне не передал. Я - за ним, Коля - за мной. В коридоре чуть не схватились. Парень был постарше нас.
- Я не мог рисковать, – оправдывался он.
- Я же рисковал! – наседал я.
-Ну, ты первый раз ещё поступаешь, а я уже третий, после армии.
И всё, мы разошлись с миром.
Отец мой Михаил Зиновьевич работал сплавщиком в Ячменском сплавном участке, что в Илье и взял меня к себе в бригаду. Те же вода, катера, брёвна, багры – речфлот! И надо сказать, что, не без труда, мне выдали трудовую книжку и зачислили меня, крестьянина по матери, в рабочий класс. Скидок на возраст мне не делали. Работал наравне со всеми в бригаде. Был даже на проплаве. Разбирал под Поползухой завалы леса на Ячменке в апреле месяце и вместе со всеми купался в весенней воде… А в феврале уехал в первую свою командировку на Кистегу – это на границу с Костромской областью, где валил лес в тайге и жил в бараке. Хорошая школа! Валенки прорвал до дыр! Комбинезон износил. Домой приехал с большой получкой на груди! От Кинешмы до Ильи – на «Волге», на такси! Матушке купил с этой получки, как раз канун 8 Марта, костюм хлопчатобумажный, которому она безмерно была рада.
… Летом наша сплавконтора собралась в Москву на экскурсию. Заказали автобус - один или два, не помню. Помню, что в Москву прибыли очень рано. Где-то причалили под Красной площадью. Как сейчас помню запах присущий только Москве. Это запах дождя и кофе! Мне, кажется, он преследует меня с той поры всю жизнь. А в Москве я был ещё дважды. Встали в очередь в Мавзолей. Днём жара, а мы стоим и продвинулись-то совсем ничего. Впереди нас то и дело вставляли какие-то иностранные делегации: то в чалмах, то в сафари, то в каких-то мундирах… И тут меня осенило: а не махнуть ли мне к другу до Наро-Фоминска, пока наши стоят, обернусь. Подошёл к старшему группы: или к Ивану Михайловичу, или к Николаю Михайловичу – нашим мастерам.
- Можно я сгоняю к другу в Наро-Фоминск?
Зная мою самостоятельность, мастер дал согласие.
- Только не долго. Следующая наша стоянка на ВДНХ. Приезжай туда.
- Понял!
По-моему в тот день наши так и не достоялись до Ильича. Я тоже в Мавзолее так и не побывал. А вот Валера был в Мавзолее в четвёртом классе, как отличник учёбы, ездил с Галей Полюбиной – очень красивой девочкой из нашей школы. Она училась вместе с Люсей Галаничевой на два класса старше нас. Метро. Электричка. И я - в Наро-Фоминске. Наро-Фоминск узнал по характерным электрическим столбам с фотографии Валеры. КПП. В открытые ворота на трейлерах тащат, все в грязи, танки. Следом солдаты в сырых гимнастёрках с соляными разводами. Ну, попал! Не до меня.
На КПП дежурный с красной повязкой. Так, Макарихин! Какая рота? Литер? Звонок. Смотрю, Валера, не Валера – ладный в гимнастёрочке. Значки! Возмужавший. Пилотка в руке! Сапоги не гармошкой, как в фильмах у лихих вояк, а прямые, отчищенные до глянца голенища! И ни пота, ни соли на плечах!
- Ну, здравствуй, чёртушка! – любимое его приветствие. Обнялись, хлопаем друг друга по спине!
– Каким ветром? Да, ты что?! Ну, рассказывай! Чего-нибудь привёз с собой?
- А как, я ведь не знаю, можно ли? Ведь армия!
- Деньги есть? Вот там, под забором лазейка, возьмёшь и просунешь, я приму.
… Сидим в комнате для приезжих. Бутылка водки. Стаканов нет. Закуска: пряники, печенье. Из горлышка пить не будешь. Валера, вот солдатская смекалка, вырвал из журнала «Советский воин» твёрдую цветную иллюстрацию, свернул в кулёк: «Насыпай!» Выпили. Всё вспомнили. Посмеялись, погоревали. Помню, вроде б заходил сержант какой-то, друг Валеры. Налили ему. Надо ехать восвояси. Валера проводил меня до КПП.
- Ну, привет родине! Родным, друзьям! Давай, хорошенько!
Уже темнело. В электричке меня укачало. Разбудил за плечо милиционер, такой вежливый, по сравнению с нашим деревенским участковым. Расспросил: «Откуда, куда?» Проводил до трамвая, посадил и прямиком – на ВДНХ! Приехал уже ночью. До утра искал свой автобус, еле нашёл, их там стояло тысячи! Приехал домой, рассказал тёте Вере, как виделись с Валерой. Тётя Вера не поверила: «Да, врёшь ты всё Лёшка!» Я рассказал: как ехал, как нашёл, какая часть, какая комната для приезжих. А они с Пал Петровичем уже не раз гостили в части у сына.
- А ба, разыскал, ай молодец, Лёшка! Молодец! Вот вы ведь какие друзья-то! А!
Подходил и мой срок собираться на службу. Неожиданно летом пришла повестка на медкомиссию. Семь человек с района отобрали на Северный флот в отряд атомных подводных лодок. Каждый год по лету, нетрудно заметить, набирали и отправляли именно в подводный флот наших земляков. Пришёл на побывку Коля Зимичев – на два года постарше нас – полуживой. Потом придёт Володя Иванов – тоже чего-то с головой… В общем не хотелось мне в подводный флот – те же танковые войска, только подводные: ни моря, ни земли, ни неба! Надводные – да! Воспитанный на Станюковиче, Новикове-Прибое, я болел парусниками, или, на худой конец, минным тральщиком, на котором служил мой двоюродный дядя Гриша Староверов. А матушка моя, страх как не хотела, чтобы я попал на флот. Не спавший всю ночь, без «родительского благословения» я предстал в составе команды перед медицинской комиссией. Меня раскрутили на центрифуге, что я еле устоял на ногах. А председателем комиссии был мой дядька, вернее мой двоюродный дядя Ананий Устинович Староверов, который, может быть, по просьбе его сестры, матушки моей, окончательно определил меня в самые интеллигентные войска – ракетные, здоровья которые требовали не меньшего, чем подводный флот. Но, так или иначе, благодаря этому, я ещё полгода, до осени прошлялся на гражданке.
А по осени, в составе дюжины одноклассников, пучежан был «забрит» по команде в тайгу в самые мощные войска. Не хотелось бы вспоминать тяготы и лишения армейской службы, а они, конечно же, были. Скажу только, что мне «повезло» больше всех. Я попал в сержантскую школу. Закончил её на «отлично». Оставляли инструктором, но я не прошёл мандатную комиссию. Сказал не то, что от меня ждали, и был направлен на площадку с наземным базированием. Службу закончил сержантом и, прибыв в Горький, сразу же направился к своим друзьям. Они уже оба отслужили и учились: один – в Университете, а другой – в театральном училище! Адреса - у меня на груди! Переписывались всю службу. Вот время было! Валеру застал за учёбой. Лёню – за игрой в волейбол. Обнялись, выпили, вечером – в ДК ГАЗа на Аиду Ведищеву. Она как раз выступала в Горьком. А контрамарки нам устроила тётя Аня, у которой Валера стоял на квартире, сестра отца и костюмерша в Доме культуры автозавода. А Ведищева нам была знакома по «Кавказской пленнице», которую в армии крутили каждую неделю. Мест не было. Помню, сидел на ковровой дорожке в кителе нараспах и в сапогах гармошкой, выражал свой армейский восторг. Топал, хлопал, кричал, одичавши в тайге, и ещё не понимал, что я уже на гражданке.
Не понимал себя ещё, наверное, с месяц, а потом пошёл на работу, на сплавной, где меня приняли матросом на малоозёрный катер «Смелый». Работа мне нравилась, особенно по ночам: когда и небо и вода чёрные! А луна и звёзды – золотые! Стоишь за штурвалом, мурлычешь что-то под нос. Движок – как часы! Волны – враскат! Красота! Но пришла осень. Волга замёрзла. Кого – куда: кто – в плотники, кто – в лесорубы. Капитан, по-моему, в котельную, а я в Горький – к друзьям. Устроился с трудом наладчиком на ГАЗ. И поселился в одну комнату к Лёне Ремнёву. Он ещё прирабатывал в модельном цехе и, пока рассчитывался, нам приходилось по-братски делить койку на двоих. Вскоре я поступил на рабфак в Горьковский Пединститут на историко-филологический факультет. Днём работал, вечером – на занятия. И всё бы хорошо, но начались двухсменки, трёхсменки. На занятия меня перестали отпускать: «Не наш. Учились бы в Политехническом – в одну бы смену работали. А гуманитарии нам не нужны». Я опрометчиво рассчитался с завода, предварительно не найдя работы. Начались мытарства. Я объехал почти все предприятия города, нигде без прописки не брали. И пока нелегально, «на птичьих правах» жил в общаге. Прочитал объявление: «Требуются матросы на «Метеоры»!» Прошёл медкомиссию. До навигации оставался месяц. Ждал вызова. Жил случайными приработками, иногда, а то и частенько харчевался, то в Сормово у тётушки мой Анастасии Ефимовны, то гостевал у Валеры, который жил на квартире в 23-м доме по пр. Жданова, теперь Молодёжный, где, кстати, я сейчас и проживаю. И нет нет да пройду мимо окон, в которых в далёких семидесятых мы сиживали в тесном кругу с тётей Аней и дядей Мишей Поливцевыми, которые любили и умели попеть и погулять… Дядя Миша прекрасно играл на гитаре. Это он приезжал на проводы Валеры в армию, и мы вместе с ним – он на гитаре, я на гармони аккомпанировали. Он, наверное, уважал меня как «музыканта» и, наверное, принял практическое участие в моей судьбе.
- Алексей! Брось, ты все эти «морские» мечты! Сойди на землю. Приходи к нам в пожарную охрану, не пожалеешь. Сутки работаешь, двое отдыхаешь. Времени для учёбы навалом. А захочешь и на офицера выучишься! Те же погоны и вода!
Дядя Миша служил водителем пожарного автомобиля в 20-й ВПЧ по охране ГАЗа. В 20-ю не взяли, поскольку уволился с завода. Взяли в 9-ю, что по охране Автозаводского района. Сразу же послали в Куйбышев на шесть месяцев на командира отделения, а потом и в Ивановское пожарно-техническое училище. Закончил. Стал офицером и дослужился до «капитана», до морского звания. Судьбу не хаю, что не стал морским офицером, учителем. Спасибо за то, кем стал. Спасибо, дяде Мише. Спасибо, Валера! Если бы не ты, не знал бы и дяди Миши … Валера и после тащил меня за собой:
- Поступай к нам на заочное, помогу!
Он уже имел звание кандидата исторических наук и преподавал в Университете.
- Куда мне за тобой! – отшучивался я. – Для моей должности образования хватит.
- Да, образование ума не даёт, но приводит его в систему!
Эта крылатая фраза Валеры запала на всю жизнь… Жаль я не внял советам, а Лёня внял, выучился, получил высшее образование и прирабатывает преподавателем. А я, если прирабатываю, то только грузчиком, больше никуда не берут. Что делать, не знал, что так жизнь обернётся и на пенсии работать придётся…
Вот и в рифму заговорил. Хотя в рифму поговаривать я начал где-то ещё на заре юности. Помню, в школе Ираида Гавриловна Боталова – учитель по русскому и литературе дала задание всем написать по стихотворению на любую тему по желанию. Я запамятовал о задании и успел срифмовать один или два куплета на острую тему перед самым опросом, за что получил удовлетворительную оценку. А вот Валера, по словам Лёни, закатал такое стихотворение о природе, о родной земле, что все ахнули. Потом, видимо, обсуждали даже на педсовете и прочили Валере большое поэтическое будущее. А он впоследствии начал писать прозу, посчитав видимо, опять по словам Лёни, что два поэта для Протасихи слишком много.
В семидесятых годах на дружеских встречах я нередко, как установку читал:
Лет через двадцать – 
Двадцать пять
Читаю «Труд», глазам не верю:
«Проф. исторических наук…»
Постой, постой, так это друг –
Макарихин Валерий!
Вот чудеса! Иду в театр.
Я здесь пленён,
Игрой актёра восхищён.
Спросил: «Откуда, кто?!»
И вдруг – мой друг!
Ведь это он,
Заслуженный артист
Ремнёв Леон!
Сидим с друзьями в ресторане:
- Ну как здоровье?
Как вы сами?
- О море пишешь ты неплохо,
И постарел немного, Лёха!
. . . . . . . . . . . . . . .
Друзей беседа продолжалась
И вдруг внезапно оборвалась…
Звенит будильник. Вот забота –
Идти обратно на работу…
Такой прекрасный видел сон,
А может явью станет он?!
Я им «давал» 25 лет! И, конечно, далёк от мысли, что я их «запрограммировал» и друзья стали теми, кем стали, я просто верил в них! Лёня стал «Заслуженным…» через 15 лет, а Валера через 23 – доктором исторических наук, профессором! Так, что с лихвой уложились в данные мной сроки… Лёню даже «недооценил», ещё через столько же он стане «Народным…»!
А «профессором» Валеру дразнили ещё до официальной должности, он уже носил очки, писал диссертацию, корпел над «Диким полем», ездил на раскопки, в архивы в Москву и Ленинград, на совещания молодых писателей. Обрастал друзьями и связями. Работал, работал и работал. Виделись мы всё реже и реже. А когда встречались, он запоем рассказывал о встречах со знаменитостями и со знаменитыми местами. Где он только не был: и на Кавказе, и в Средней Азии. Встречался и дружил с Шамшуриным, Андриановым, Елисеевым, Автомоновым. На слуху были Шуртаков, Распутин, Белов, Соколов, Кузнецов, Малиновские! Многие побывали в гостях в гостеприимном домике Макарихиных и все без исключения восхищались красотой нашего края.
Валера умел дружить. Он был хлебосольным хозяином. Мёд, рыба, самодельные настойки: медовуха, сливянки, яблочная – не переводились. Валера, бывало, выходит в деревню, а за пазухой у него икрянистая, свежая вобла, кого не встретит – всех угостит. У его дома всегда столпотворение. Валера – удивительный рассказчик. За плечами университетское образование, научные степени и звания, а он так по-деревенски прост и приветлив. Майка, трико, панама, сандалии, тёмные очки – вот его демократическая одежда в деревне. Иногда трубка для форсу. Но сколько его помню, он никогда всерьёз не баловался табаком. Так, фукал для блезиру. Если бы он ещё и курил, он бы не выдержал такого тяжёлого и длительного марафона. А он был спортсменом, бойцом. И пьяным в лоскут я тоже его не видел. Да, выпьет, но всегда на ногах. А утром зарядка, чаёк с медком и как стёклышко, опять за работу.
Подойдёшь, бывало в отпуске, к его дому, слышишь - машинка стрекочет, постоишь, да и обратно. Работает, не подходи. Сам себе сложил кирпичный пристрой к дому, там и писал. Писал там и картины маслом.
- Заходи, посмотришь!
Да, за что ни брался, всё мог! Иногда усаживал и начинал читать только что написанное. Я слушал, но толком не внимал, да и не понимал многого из истории.
- Слышь, Валер, написал бы лучше о нас, о нашей деревне, о нашем крае.
Я ревновал его к Нижегородчине. Историю, тем более не переделать, не переписать. А деревня гибнет, пропадёт. Кто о ней расскажет? Он, не находя во мне благодарного слушателя, откладывал рукопись, прищуриваясь, как-то внимательно смотрел на меня:
- А что – это идея! Вот закончу задуманное и займусь…
Так случилось, что выход его повести «Дикое поле» совпало с роковой гибелью его «родового гнезда». Дом сгорел дотла. Я тому случайный свидетель и участник тушения пожара, можно сказать, РТП – руководитель тушения пожара. Когда деревню по тревоге поднял Костюха Козлов, бывший пастух и конюх, дом пылал полностью. Ни пожарных, ни воды. Я сорвал голос, командуя бывшими фронтовиками (теперь уже стариками). Но как ни пыжился, спас только холодильник и мотоцикл, на пару с Колей Малыгиным. Ни корову, ни дом – не смог, даже если бы в моём подчинении было всё Илья-Высоково. Если бы я был с дежурным моим испытанным караулом, то дом бы отстояли в тех размерах, какие принял пожар к моменту прибытия… Но этого не было. Было только и в мозгу, и в сердце: «Что скажешь, ты, Валере?» По-моему о пережитом я неплохо передал в стихотворении, посвящённом этому страшному событию. А какой удар это был для Валеры и его родителей. Тётя Вера, наверное, после этого горя так и не оправилась…
У Валеры сгорело всё: и рукописи, и фотографии, и гармонь, которую я искал в кромешном дыму в углу, в котором она обычно стояла, да так и не нашёл. Сгорел родной очаг, сгорела библиотека, как некогда у Блока, сгорело всё! Как тут не слететь с катушек? Но Валера не слетел, хотя эта трагедия унесла у него много сил и душевного здоровья.
Дом построили финский с теми же окнами на излуку Ячменки. Но это был уже не тот дом, хотя стоял на том же самом месте…
Наверное, эта трагедия мучила Валерия до конца дней. Как-то в городе мы случайно встретились с ним около автостанции на площади Лядова, неподалёку от моего Управления пожарной охраны. Я был в форме с погонами, в фуражке с краповым кантом, с папкой под мышкой, выходил, наверное, с очередного совещания. И вот встретились с Валерием.
- Давай, со встречей!
- Да, здесь Управа моя, засекут!
- Не засекут! Тактику партизан, знаешь? У них все явки были под носом у гестапо…
Он снял мою фуражку и бросил на дно своего портфеля.
- Погоны отстегни!
И мы сели на станции Лядова, прямо напротив моей Управы!
- Вот и ладненько, – гудел Валера, – никто и подумать не посмеет, что сотрудник может набраться наглости и пить напротив своей конторы.
Валера явно после пожара недолюбливал нашего брата, даже хотя бы потому, что мы косвенно напоминали ему о его боли.
- Ай-яй, сколько чиновников от пожарной охраны, – комментировал Валера по ходу дела, разливая водку в капроновые стаканчики, – а в деревне тушить не кому! Да, умирает деревня! Да, слышал, дядя Миша помер. Давай, помянем! Помнишь, кто тебя привёл в пожарную охрану?!
Я ли не помнил. В общем, досиделись на увале мы до грозы и до ливня. У меня даже родилась, помню, строчка, забавная по сути:
И омытые грозой, мы вспоминали мезозой…
Мы обрастали званиями, жёнами, детьми, встречались всё реже и реже. Но связь меж собой постоянно поддерживали. У Лёни были две дочери, у меня – два сына, у Валеры – один. Наши доблестные жёны, дай им Бог здоровья, по мере возможности сдерживали дружеские порывы собраться и «посидеть». Искренне были против наших собраний и ассамблей… Тёплый, ласкающий взгляд Валентины Ивановны мгновенно превращался в жёсткий и неприступно-волевой, если дело касалось здоровья мужа и интересов семьи. В воркующий голосок Ольги Александровны вплетались металлические нотки. А ворчание моей Нины Александровны напоминало отдалённое ворчание приближающейся грозы… Так что, живя в одном городе, мы не так уж часто и виделись. Перезванивались, да! А так и времени не было. Все работали, все были заняты своим делом. Правда, всё ж однажды сошлись в полном составе на новоселье у Ремнёвых. Гульнули лихо, помню, что нас отправили на такси, и мне всю дорогу не хватало воздуху. Я просил открыть форточку, а мне не открывали, с нами были маленькие дети, а дело было зимой…
А потом у Лёни - на пятидесятилетии и двадцатипятилетней деятельности в театре. Стол, помню, накрыли из конца в конец ТЮЗа. Гостей было не сосчитать. Были и мы с Валерой. Он с супругой, я – без. Тут отличился Валера: поднимал тосты и за именинника, и за Родину, и за деревню, по-гусарски лихо опрокидывал стопки с локтя. Так картинно, что до конца вечера не догулял – Ольга увела его домой. Надо сказать, что в этот год и Валера и Лёня стали лауреатами премий Нижнего Новгорода: за выдающийся вклад, каждый на своём поприще. Молодцы! Я гордился ими и, чего греха таить, малость завидовал. И всё же нам с Лёней, кажется, везло больше… Мы уже имели своё жильё, были на выходе на пенсию. А Валера – талантище! Башка! А проживал в квартире, съехавшись с тётушкой. А до этого жил в съёмной квартире в Щербинках, потом в квартире Ольгиных родственников.
- Вот в каких условиях живёт русский писатель! – жаловался как-то Валера заезжему к нему в гости маститому литератору.
И действительно: профессор, ученый, писатель, творческий человек и так ущемлялся. Или не просил по скромности для себя, или не мог просить, при всей напористости, при всём правдолюбии и стремлении к справедливости, Валера был скромным и непробивным в житейском плане человеком. Хотя для других мог постоять…
Как-то возвращаясь с праздничных мероприятий, посвящённых Дню Победы, Валера возмутился сценой происшедшей на его глазах: тщедушного вида фронтовичок, с горсткой медалей на груди, видимо, не рассчитав силёнок, упал в сквере Московского вокзала и, никому не мешая, немного решил отдохнуть там. Ну, перебрал, с кем не бывает. Отошёл бы и ушёл, минут через пять, тем более всё это происходило на глазах гуляющей публики. И его товарищи-фронтовики подобрали бы, не дали бы погибнуть. Но тут, опередив всех, подошёл милиционер – здоровенный детина и стал беспардонно тыкать в бока фронтовику своей дубинкой.
- Что Вы делаете? – возмущённо закричал Валера на сержанта.
Тот, чувствуя за плечами власть над всеми, кто не в форме, начал было перенацеливать «демократизатор» на человека вдвое старше его, солиднее его, посмевшего сделать ему замечание. Милиционер набычился и в то же время растерялся: «Кто так решительно мог сделать замечание человеку при исполнении? Только человек облечённый ещё большей властью и ещё в большем звании». Милиционер хоть и сержант, а понял, что промахнулся и попал…
- Только попробуй, ударь! Завтра же будешь уволен! Твой начальник, и назвал фамилию, имя и отчество – мой студент! Ты понял?
Милиционер стушевался, что-то забулькал в своё оправдание, аккуратно поднял фронтовика на ноги и проводил до скамейки… Валера половину офицерского аппарата выучил у себя в Университете. Я имею в виду сотрудников МВД: от майоров до полковников – целую армию! А сам получал оклад соответствующий сержантскому. Это ли несправедливость. И до пенсии ему ещё было более десяти лет, до которой, к сожалению, он так и не дожил.
А однажды, вот совпадение, мы все трое случайно сошлись в шесть утра на Канавинской автостанции и поехали в родную деревню. Взяли, как полагается со встречей, доехали благополучно до Шубина, перешли «пьяный» мост и сели в молодую июньскую траву в угодьях льнозавода на берегу Ячменки. Всё вспомнили! Выпили за детство, за юность, за деревню и т.д. и т.п. Ни жён, ни детей – своя воля, сидим, балдеем! Солнышко, блеск реки, красота, как будто никуда и не уезжали… Валера порылся в своём саквояже и к всеобщему восторгу вынул пузатую тёмно-матовую бутылку Наполеона! Коньячишко оказался не ахти! Время было смутное, может быть и палёный, купленный каким-нибудь нерадивым студентом, в подарок своему преподавателю. Дело не в нём. Когда Валера полез за ним, за коньяком, из под туфель показались носки без запятников. Меня это ввергло в шок. Валера уже не следил за собой или одевался поутру с похмелья. Коньяк и драные носки, слёзы набегали на мои глаза, а Валера, как ни в чём не бывало, ворковал и ворковал… Я вдруг со всей ясностью, протрезвевшего сознания, понял – Валера в лапах страшного русского недуга. Наверное, и Лёня осознал это, но с присущей ему деликатностью промолчал на этот раз. А потом, как сговорившись, мы сошлись в одном: друга надо вытаскивать из беды, но как сказать ему, не задев его самолюбия. Ольга тоже жаловалась, что стал «частить»… Я тогда, по глупости своей обидел её, ляпнув не подумав:
- Оля! А нет ли твоей вины в этом?
Я тогда был твёрдо убеждён, что меня спасало от этого три кита: строгая мать, ответственная служба и серьёзная жена. Ольга Александровна была более чем серьёзная женщина, я это понял гораздо позже. И не жён вина, что мы не можем без вина. Мы деликатничали, а наши родные - не очень. Матушка моя, ещё тогда здравствующая, прямо упрекала Валеру за чрезмерное возлияние:
- Валерий Павлович! Ведь ты профессор! А какой пример подаёшь!
- Какой? – вспыхивал Валера.
- Валера, хватит! – поддерживала Валентина Ивановна.
Валера обижался, уходил, потом жаловался: «В городе - нельзя! На родину приедешь, тоже – нельзя! Где расслабиться русскому мужику!» Допекал и Лёня Маслов:
- Валера, после твоих приездов отец неделю не «просыхает»!
- Что за народ, – возмущался Валера, – не выпьешь, зазнался! Выпьешь – да ты, такой же пьяница, как и мы!
Веры Васильевны уже давно не было в живых, Пал Петрович тоже сдавал, сказывались и ранения, и душевная боль одиночества. И приезд сына был для него праздником. Валера любил отца. Пал Петрович гордился своим сыном: первый учёный в округе, профессор, писатель! Валера называл его «папанька», а то и «Павлик». Пал Петрович огрызался при людях на такие уменьшительно-ласкательные имена, но судя по тону без зла, больше для нравоучения. После ухода Пал Петровича, Валера как-то присмирел, отрезвел и загоревал.
Ранним утром, помню, сидим у него на крыльце «философствуем». Солнышко поднимается. Небушко голубое-голубое. Сосны вековые, знавшие нас ещё пацанами, чуть шумят над староверским кладбищем. Справа – Михалковское кладбище, где наши отцы и матери. И вдруг Валера спрашивает:
- Да, родители ушли. Теперь мы на переднем крае. Не боишься?
- Конечно, боюсь, – признался откровенно я.
Валера хмыкнул и как-то пристально, не мигая, посмотрел вдаль. Было ли это предчувствием близкой кончины - не знаю, наверное. Весь мир живой предчувствует и трепещет. А такая голова, такое сердце – наверняка чувствовали. Хотя Валера все так же был крепок и силён и внешне, и внутренне. По-прежнему преподавал, работал над романом «Нижегородцы», мелькал на телевидение, встречался с губернатором, митрополитом, с политиками и артистами, и даже пел и пил с Нонной Мордюковой, плывя с ней одним теплоходом в составе одной и той же делегации. Печатался в областной прессе, отзывался на то или иное событие в культурной жизни Нижнего. И не только. Это они с Шамшуриным раскопали в архивах «4 Ноября», послужившее потом началом празднования «Дня Единения». Вот масштабы его деятельности. А сколько за всем этим черновой, рутинной работы! А что взамен? Где отдушина русской душе? В чём? Он, как никто, видел всю продажность и несостоятельность «верхов», рабскую и нищенскую жизнь «низов» на протяжении всей истории России. А реалии современной жизни угнетали его своей низостью, пошлостью и продажностью властей всех уровней. Куда идти – в церковь, в кабак? С батюшкой в нашем селе он был дружен. Помогал его детям с поступлением в Университет. Валера очень многим землякам помог поступить в Университет и закончить его. Но и святой отец не утешал и не направлял Раба Божьего, а за компанию сам искал утешение в вине. И всё же с Лёней мы как-то высказывали друг другу опасения по поводу его здоровья.
В один из отпусков – мы с Лёней в деревне. Вскоре подрулил и Валерий Павлович. Солнечное июльское утро – все в делах. Лёня бегает из огорода в усад, зычно командует своей женской частью. Я что-то пилю и кошу. Слышу до боли знакомый свист у Ремнёвой избы. Так свистит только Валера. Выворачиваю из-за угла, точно, угадал – Валера! В белой, лёгкой курточке, белая рубаха, светлые брюки, голова, отливающая чистым серебром, в белой кепочке. В одной руке – трубка, в другой – бидончик для воды, точнее для молока. Свеж и благостен, как праздник.
- Привет!
Обнимаемся.
Выходит Валентина Ивановна – Лёнина супруга.
- Здравствуй, Валенька! – радушно кланяется Валерий Павлович. – Вот иду на ключ за водой, показывает на бидон.
Валя подозрительно, как мне кажется, осматривает Валеру, но убедившись, что при нём ничего нет, успокаивается, здоровается и убегает по своим делам. Валера присаживается на скамейку.
- Ну, как дела, что нового? Сейчас нацежу водички, я мигом!
Уходит на ключ, возвращается. Раскуривает свою трубочку, рассказывает. Солнце печёт.
- Пойдёмте в усад, там тенёк, – предлагает Валера. Потом заговорщеским тоном:
- Давайте по-быстрому, пока не засекли.
Вынимает из ледяной воды запотелую бутылку водки. Стопка – в кармане, пошла по кругу. У Лёни в усаде, в сливах, вкопан в землю, по уровню, стол. Сидим, болтаем. И как-то незаметно подходим к главному. Опасаясь, как бы Валера не взорвался, в один голос мямлим:
- Ты бы пореже этим делом увлекался.
А Валера, как будто давным-давно ждал нашего дружеского участия и совета. Спокойно так и обнадёживающе:
- Мужики! Вот юбилей отмечу и всё, завязываю! Перехожу на трубку!
И он действительно не пил, работал. Правил роман, писал статьи и монографии. Писал «Как мы росли», которую подарил нам на Ильин день, по крайне мере, мне и Валерию Силантьеву: «Дорогому Алексею Михайловичу Староверову с искренним уважением! Автор». Помню, в этот день мы выпили в избе у соседей Поповых, поздравили Лёню с днём рождения. Я почитал стихи. Потом с Валей Силантьевым пошли на реку, там уже зазывно играла терёшинская гармонь. Валера с нами не пошёл:
- Мужики, не буду, дела! Встретимся в Нижнем!
Надо бы добавить: «Бог даст», а не так категорично. Сколько раз замечал за собой: уезжаю в город, подхожу к родному дому со словами, дотрагиваюсь до брёвен:
- До следующего года!
И не попадаю на следующий. Или вот Михаил Ульянов, завершая свою книгу, воскликнул:
- Мне 80!
И не дожил.
Никто из нас тогда и не предполагать не мог, что мы пожимая руку друга, прощаемся с ним навсегда. Он и ночевать пошёл в Илью к «Оленю», верней сказать, к «Лосю», чтоб не проспать на утренний автобус.
В октябре 2002 года я переслал ему свою книжицу стихов: «Девятая пожарная», за которую он меня поругал и похвалил одновременно. Я поинтересовался, как дела с изданием «Нижегородцев»?
- Ищу спонсоров. Сейчас всё за деньги. Раньше, чтобы стать членом Союза писателей, надо написать две книги, а чтобы напечатать их надо быть членом Союза… Замкнутый круг. А сейчас всё упирается в деньги!
Потом это Валерино умозаключение я выскажу в упрёк Председателю нынешней писательской организации В.А. Шамшурину на поминках Валерия Павловича, на что Валерий Анатольевич довольно резко отпарировал:
- Можно десять книжек написать и не быть принятым в Союз, а можно написать одно стихотворение и стать членом писательской организации.
Мне казалось высокое звание Писателя могло бы оградить друга от тяжёлого недуга. Хотя сколько их в зените славы, знаменитых и больших уходило по причине того самого недуга.
А в феврале, за день или два до смерти, позвонили Ремнёвы и неузнаваемыми голосами выдохнули:
- Валера – в реанимации, в тяжелейшем состоянии, инсульт. Врачи борются за его жизнь, но надежды почти никакой нет. Надо готовиться к худшему.
20 февраля 2003 года Валера скончался. Что я испытывал в эти минуты. Наверное, опустошение, сиротство и какую-то обречённость. И жуткое несогласие и немирение с жёсткой действительностью. Рассеянность: мне выпала участь ехать в деревню накануне похорон, заказывать могилу и поминальный обед на родине. Морозы стояли крепкие. Забежал на рынок, дабы купить ботинки, соответствующие деревенскому бездорожью, купил: правый - 43-й, а левый – 45-й. Разглядел дома. Менять было некогда, так и поехал…
Помню, жутко болела голова. На автостанцию утром подъехала вдова, страшное слово, супруга Валерия Павловича. Ольга Александровна загрузила меня баулами с продуктами, дала денег на организацию похорон, и я поехал на родину. Ольга не плакала, была холодна и печальна. На Илья-Высоковской отворотке меня поджидал на своём, вернее на льнозаводском, автобусе, наш друг Саня Суворов, нахохлившийся, как воробей, бессловесно переживающий смерть товарища. Закупили поминальной водки, поехали на сельское кладбище, выбрали «самое хорошее место» для могилы. Как раз напротив родителей Валеры и домом его… Наняли копальщиков, полупьяных и потасканных сельчан, довольно-таки молодых, потому и безответственных. А когда они запросили «аванс» на похмел, я усомнился в их благонадёжности.
- Сейчас найдём других! – развеял мои сомнения Саня.
Съездил в Зелениху и там подрядил ребят потрезвей и покрепче.
И всё равно, помню, не спал всю ночь, боялся, справятся ли ребята с могилой в срок. Морозы в тот год действительно были нешуточные. Да и опыт был, когда хоронили отца нашего Михаила Зиновьевича, царствие небесное: копальщики запросили опохмел с утра, «а то мы не годны», опохмелились и стали негодны на самом деле. Еле вырыли.
Пока заказали продукты, закупили, принесли, раза два бегали на кладбище, проверяли, а когда копщики углубились до плеч, успокоились – успеют. 672 рубля встала могила: по 150 на «брата», выпить, да закурить, не говоря о закуске, которую им послала Оля. Цены, как в городе! И барышни, которые занимались приготовлением поминального обеда, на троих запросили 450 рублей: «Суббота, прибавь по 50 рублей дополнительно». Куда деваться. Цифры эти привожу из отчёта расходования денежных средств. Земляки земляками – а денежки деньгами! Наверное, думали: « Раз профессор – значит куркуль».
Подъехали наши одноклассники из Пучежа: Галя Техменёва, Лида Панчина, Коля Поляков. Накануне мы воочию познакомились с Людмилой Владимировной Охотниковой, которая о нас писала и с которой мы были в тесной переписке.
А вот неожиданно и смиренно подкатывает на сельскую площадь траурный кортеж из двух или трёх автобусов, не помню. Вышли Поповы – Валя и Виталий, Валерий Силантьев, Лёня и Валентина Ивановна. Родные были в автобусе. Оля, Володя Блонин – Олин брат, сын Евгений – убитые горем. Я зашёл в автобус. Валера лежал на полу, слегка склонив голову вправо, в дорогом, чёрном костюме.
- Прости, Валера! – сглотнув слёзы, вылез из автобуса.
По дороге на кладбище, на продутом поле, автобус забуксовал. Все вышли, кроме Валеры, и начали толкать под моё неуместно зычное «Ещё взяли!»
Гроб до могилы мы с Лёней не несли, плелись сзади. Подошли к гробу без слов. Нараспев читала попадья. Я почему-то не смотрел на строгий профиль умершего друга, не хотел запоминать его мертвым, смотрел на руки, на руки мастера, крепкие с большими, как полированными, ногтями… Похожие руки были у Владимира Высоцкого.
Брошены последние комья земли, болью отдающие в сердце провожающих. Копальщики возводят холмик, устанавливают крест, укладывают венки. Точно такой же крест ставят на могиле отца – Павла Петровича. Снег на могиле родителей вытоптан. Это следы Валеры. За несколько дней до кончины он был на родных могилах. Наверное, прощался. Наверняка.
Заходим на могилы своих родственников. С могилы Валеры долго не расходятся его коллеги и друзья по Университету.
А вот и школа, в которой, к сожалению, нам не пришлось поучиться. Она открылась в год окончания нами Пучежской средней школы №1. А сегодня в ней, в столовой, заказан поминальный обед. Народу набралось в две смены. Сначала – нижегородцы, потом – земляки.
Очень хорошо сказал о покойном Лёня Ремнёв и Галя Тихменёва, университетские друзья и коллеги. Я прочитал стих «Памяти друга», поставлял водку на стол. По рассеянности, может быть, просчитался: на второй заход водки осталось больше, чем на первый. Не оставил бутылку Сане, не взял в дорогу. По рюмочке можно было бы пропустить за три часа тряски.
9 дней отмечали в Пединституте. 40 – в Университете. И четвёртый год кряду отмечаем годовщину: дважды в Союзе писателей, в Университете, в библиотеке. Честь и хвала вдове Ольге Александровне, верно хранящей и честь и память. Она до сих пор одна. Ко второй годовщине выпустила «Нижегородцев» - очень интересный и крепкий роман. Долгожданный роман, с которым все желающие могут ознакомиться. Ольга очень тепло и трогательно делится своими воспоминаниями о покойном муже. А это может делать только глубоко любящий человек! Значит Валера, а кто сомневался, был настоящим и мужем, и человеком!
Если бы сегодня зашла речь об увековечивании памяти этого удивительного человека, я бы предложил свой следующий проект: водная гладь, луна, лодка, нет струг с парусом, на нём в форме щита раскрытая книга в перекрестье мечей и Валера на корме сидит. Стоит, было бы вычурно, с гитарой в руках, в армейской панаме и стройотрядовской штормовке, распевающий свою любимую: «Волны каспийские плещут, шумят…». Нет лучше: «Волны ячменские …»,- как иногда он любил петь.
Тут все символы: истории, литературы, творца, борца, музыканта. Хотя в реалии такой памятник невозможен в принципе, в наших благодарных душах он может, да и должен быть выстроен. По-крайней мере в моей памяти он таким и остался: молодым, красивым, влюблённым в жизнь, в женщин, в спорт, в книги, в музыку – во всё прекрасное на Земле! Он был очень праздничным человеком, не путайте с праздным. Жизнерадостным, весёлым. Я никогда не помню его скучным или больным. И тем паче, диким кажется диагноз, поставленный патологоанатомом: «Геморроидальный инсульт на фоне истончения стенки сосуда головного мозга». Неужели это травмы боксёрских боёв? Тогда какую надо иметь волю, чтобы скрывать головные боли …
И душевные тоже. Он не мог терпеть исторически неоправданное «новое» смутное время, распад государства. Это боль для любого человека, а для гуманиста, историка, поэта – это нестерпимая боль. И он её, в конце концов, не выдержал …
«Люди уходят, дела остаются, как память о людях. В этом суть желанного всем бессмертия», - сказал не я, но сказал точно. Валера жив в своих делах, в книгах, в учениках, в нас – его друзьях. Не знаю, кем бы мы стали, если бы не он. По крайне мере моя жизнь была бы скучной и бесцветной. Я благодарен Богу, что он посылал мне на моём пути таких людей, как Валера …
В нашей тройке он был центровым! Смотрю фотографии, и почти на всех, Валера - в центре, мы с Лёней - по бокам! Он был связующим звеном. Он был душой нашей тройки. А душа бессмертна! прости, если что не так. Мы тебя помним, любим, и светлую, и добрую память о тебе храним. И даст Бог, будем хранить ещё долго и долго.
Аминь, Валерий Павлович!
