Какая тоска на душе, боже мой! Здесь жизнь замерла вместе с выпавшей долей.
В бурьяне седом оглушен тишиной, в когда то звенящем стеной хлебном поле.
В котором и птицы гнездовья не вьют, и предков умерших забыты обычия.
Лишь вороны в мгле мелколесья снуют за падалью мертвой и мелкою дичью.
И клонится набок с подворьем изба, средь сгнивших других повеликой повитых.
Во мне отразилась крестьян всех судьба, ограбленных , брошенных, властью забытых.
У этой вот самой знакомой межи, сидел на которой в том поле подолгу.
Где пчелы жужжали, кружили стрижи, и чайки слетались клевать зерна с Волги.
В нем память укрыта лесами глуши, друзей земляков, где потеряно сколько.
И плачь перепелки – крик русской души, в сердцах поколений сквозит болью долгой.
Сей явью времен новоявленных пьян, стою на развилке умершей деревни.
Седой, неприглядный, как пашни бурьян, не сломленный духом, славян отрок древний.
Корову последнюю с хлева спущу, усмешкам купцов и соседей не внемля.
У господа в «Пасху» приют попрошу, как мать обнимая родимую землю.
Михаил Петров.
