Осень 1996 года. Ночь. Моросит мелкий дождь, сопровождающийся резкими порывами ветра.
Мне не спится.
Нет огня, всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня…
Какая глубокая, какая тёмная ночь. Кругом ни огонька. В моей квартире тишина, сон. Накопиться в кране капля, упадёт в раковину – кажется, грохот. И часы на стене не тикают – грохочут. Надо спать. Но думается, думается, думается.
Сон крепок смолоду. Сейчас не то. Не люблю ночные бессонные мысли. Днём не приходят в голову, что жизнь убывает. А по ночам, в тишине… Что же, допустить их к себе, позволить им завладеть душой? Так не будет. И если уж сегодня заснуть мне не суждено, надо с толком провести время.
Щелчок выключателя над письменным столом – последний раздражающий резкий звук в тишине этой ночи. А дальше – шелест страниц. В памяти мелькают обрывки моего детства и юности.
Я помню…
Мне три года. Я проснулась и увидела около своей кровати папу. Он нежно поцеловал меня, одел и повел за руку в другую комнату. А там …, я увидела очень нарядную ёлку, украшенную разноцветными игрушками. Кроме того, на ней висели печенье, орехи, завёрнутые в «золотую» бумажку, а в маленьких подсвечниках горели свечи. От неожиданного зрелища, от необыкновенно красивого убранства я произнесла только «Ах!» и пошла ещё не совсем уверенными шажками вокруг ёлки.
В комнате, кроме неё, кажется, не было ничего, даже мебели. Я не слышала ни нежного обращения ко мне моего папы, не видела ничего, что бы могло нарушить моего зачарованного взгляда. Своими крупными серыми глазами я впилась в эту зелёную красавицу, обошла вокруг неё и произнесла: «Я хочу быть Ёлочкой. Больше меня не зовите Ляля, я не хочу. Я хочу быть такой же красивой, как эта ёлочка».
Так придуманное мною имя прочно утвердилось за мной на всю жизнь. Даже соседи и знакомые постепенно привыкли к моему новому имени. И уже будучи совсем взрослой, в свои студенческие годы, приезжая на каникулы домой, я слышала возгласы: «Ёлочка приехала! Здравствуй, дорогая!»
Я помню…
Мне сшили из красной фланели пальто и такой же берет. Я очень нравилась себе в этом одеянии и готова была бесконечно смотреть на себя в зеркало. Однажды, уже под вечер, мама сказала мне: «Ёлочка, скоро должен придти папа с работы, иди, встречай его». В этом красном наряде я вышла на крыльцо и увидела на мосту, в нескольких метрах от дома, идущего папу. Я бросилась ему навстречу, раскинув в стороны руки. А в это время, как бы поджидая меня, два огромных гуся бросились за мной вслед. Один, догнав меня, схватил за полу моего красного пальто своим клювом. Испуганная, я закричала: «Папа!» Подоспевший на помощь мне папа палкой отогнал гусей и на руках донёс меня до дома.
С тех пор прошло 73 года, а я так отчётливо помню эту картину.
Детство моё протекало в небольшом старинном купеческом городке, расположенном на правом берегу Волги и имевшем странное название Пучеж. Пучеж – это от слова «пучина», «пучища», «пуща», что означает низина, топкое место. Впервые в исторических документах Пучеж появился в 1614 году, в указе царя Михаила Фёдоровича он именуется слободкой.
Позднее я читала, что пучежане были в рядах народного ополчения Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, которое шло, обрастая новыми ратниками, из Нижнего Новгорода, вверх по Волге, на Кострому, через Пучеж. Они шли на выручку Москвы, захваченной польскими панами. Но это было в далёком семнадцатом веке, а я родилась и жила в двадцатом веке.
Итак, дом наш, ещё не достроенный в то время, находился на Советской улице (32), тянувшейся далеко-далеко вдоль Волги и простиравшейся от здания райисполкома до фабрики. Параллельно ей шла Революционная улица. На пересечении этих двух улиц были выстроены здания, каменные, двухэтажные, принадлежавшие купцам.
После революции 1917 года в этих зданиях, совершенно не приспособленных к учебным процессам, располагались школы. Но мы, ученики, не видя никогда ничего лучшего, очень любили наши школы и учителей.
Рядом со школой был расположен раймаг, но в тридцатые годы купить там что-либо было невозможно. Дальше, на углу, была керосиновая лавка. Мне очень нравился запах керосина, и я в эту лавку ходила с удовольствием. Электрических свет в городе был до 9 часов вечера, и основную часть уроков мы учили при свете керосиновой лампы или свечи.
Я никогда не забуду, как Паша Кучерин, будучи в 10 классе, принёс домашнее сочинение, а вся тетрадь была покрыта сажей. Учительница литературы Анна Михайловна Грузнова не взяла у него сочинение, но хорошую оценку поставила.
Недалеко от школы, в нижнем этаже двухэтажного дома, был магазин, в котором продавали водку. Его у нас с давних лет называли «казёнкой». Тут всегда было много подвод, много лошадей, распряжённых, привязанных к телегам или саням в зависимости от времени года, простаивавших за отсутствием своих, толпящихся в магазине хозяев, иногда довольно долго. Особенно много подвод было вечером, с наступлением темноты, и тем более зимой, когда дни были очень коротки.
Можно было видеть далеко не благоприятные картины, как мужчины, приехавшие по разным делам из ближайших деревень сюда, закончив свои дела, поскорее подворачивали к дверям магазина, к «казёнке», чтобы, едва за дверь выйдя, хватить прямо из горлышка, чтобы веселее было ехать домой в зимнюю ночь.
Сколько прошло лет – и удивительно! Все эти картины всплывают в памяти так ярко, как будто это было совсем недавно. Я вспоминаю, как иногда возле «казёнки» мы, дети, искали пробки от бутылок. Их сдавали. За каждую пробку, если она была целая, неполоманная, неиспорченная, нам давали пять копеек, потому что пробки были настоящие и стоили дорого 5 копеек! Это были хорошие деньги: на них можно было купить тетрадку и карандаш. Но родители, хотя и не было у нас денег, и жили мы в вечной нужде, не разрешали мне искать пробки и наказывали меня, хотя за две пробки можно было сходить в кино.
Но ослушаться родителей я не могла. По воскресным дням в Пучеже устраивались базары. Вся площадь была заставлена возами, подводами. Чего только не было и чем только не торговали тут, на этой площади. Всё, что могла дать земля, было на этих возах. Продавали громадную репу, сладкую, сочную брюкву ( у нас её называли «бухма») и свежую, и запаренную, отчего она становилась слаще. Но это летом. А зимой с тех же возов, с саней продавали деревянную и глиняную посуду и горшки, и корчаги, и кадушки, и ложки расписные, и игрушки, свистульки всяческие. Свист стоял над всем городом. К вечеру площадь пустела, ярмарка заканчивалась, от неё оставались только охапки сена да конский навоз – там, где стояли лошадки.
Так постепенно сквозь дымку лет проходят передо мной страницы моего детства.
Итак, мы жили в передней части дома на улице Советской, 32, а в задней половине жила старушка. Может быть, она не была очень старой, но была одета в тёмную одежду, ходила в платочке и в моём восприятии была старухой. Звали её Марией Григорьевной, и на её имени и отчестве я тренировалась произносить букву «р». Она была очень добра ко мне и называла меня «Ляленька», что мне не всегда нравилось: я уже привыкла к своему новому имени «Ёлочка».
Из её половины дома постоянно врывались в наши комнаты запахи вкусного печёного теста. Когда я гуляла во дворе, она, завидев меня из окна, кричала: «Ляленька, зайди ко мне». Я, несколько раз поздоровавшись, получала в ладошку маленькую «пельмешку» (так я называла слеплённые два кружочка, которые были без соли и без сахара, но горячие и хрустящие, называемые просвирками). Мне они нравились, но почему-то мамочка моя запрещала мне брать их. И я, по-видимому, брала и съедала потихоньку от мамы.
Я помню…
Мне было уже четыре года, а может немного больше. Я слышала разговор мамы и папы о том, что у нас нет денег, а надо достраивать дом и платить какой-то налог. Я не знала, что это слово обозначает, но оно мне не нравилось, и я возненавидела его. Однажды я увидела, как мама положила какую-то бумажную денежку в шкатулку и убрала её в буфет. Буфет был очень большой, громоздкий и высокий до потолка. Улучив время, когда никого не было дома, я поставила две табуретки, вскарабкалась на них и достала из шкатулки 25-рублёвую бумажку.
Это было всё наше состояние, его копили несколько месяцев на строительство ещё недостроенного дома. Я взяла ножницы, разрезала эту бумажку на мелкие-мелкие частички и разделила на 4 кучки. Это маме, это папе, это Тусе, это мне. Семья наша состояла из четырёх человек. Тусей я звала сестру Риту, которая была на три года старше меня.
Я не могла дождаться прихода мамы. И когда я увидела её, я бросилась к ней и, захлёбываясь от счастья, кричала: «Мамочка, у нас теперь так много денежек, только не отдавай их налогу». Мама долго не могла понять, в чём дело, и, надев пенсне, увидела (в последний раз!) то, что осталось от 25 рублей. Она замерла, потеряла дар речи, а потом взяла ремень и очень больно била меня. А я не очень поняла, за что меня так наказала мама ( ведь у нас теперь так много стало денежек). Обида у меня осталась на многие годы. И когда впоследствии вспоминали этот эпизод, надо мной посмеивались папа и его сестра (тётя Аня), произнося слова: «Не отдавай налогу», который в моём понятии был одушевлённым.
Я помню…
У нас была знакомая семья Егоровых. Кто были эти люди, я не знаю. Помню только, что я называла их тётя Лиза, дядя Ваня и Галочка, которая была ровесницей Риты. Мы всей семьёй ходили к ним в гости. Вероятно, и они часто приходили к нам, но я этого не помню. Я очень любила к ним ходить и, когда мама говорила: «Сегодня пойдём к Егоровым», - я прыгала от радости. Дорогой я сочиняла следующие строчки: «Идёшь, идёшь, идёшь – мост, идёшь, идёшь, идёшь – клуб, идёшь, идёшь, идёшь – живёт баба Маня, ещё идёшь, идёшь – бабуся, идёшь, идёшь, идёшь – Собор, а тут и «Едеевы зивут» (Егоровы живут). Взрослым очень нравилось, что я каждый день что-то придумываю.
Я помню…
Мне уже пять лет, и я придумала, что все продукты питания должны расти на грядках: мясо ли, или яйца, молоко неизвестно где и на чём, но должны расти. Когда папа брал меня с собой на рынок (продукты всегда покупал он), я у каждой женщины, продающей свой товар, спрашивала: « А мясо у Вас ращённое? А эти яички на грядке выросли?» Женщины переглядывались, заливались смехом, произнося: «Ой, какая ты, девочка, интересная!» Папа, видимо, подмигивал им и за них отвечал: «Ну, конечно, на грядке, а где же ещё?» Не знаю, что говорили нам вслед эти женщины, продававшие свой «выращенный» товар. Но папа (не лень же ему было) часто в крапиве или под большими лопухами, которых во дворе было множество, успевал утром положить яички, мясо и показывал мне, что выросло за ночь. Удовлетворённая, я утром съедала выращенное на грядке яичко, иначе было невозможно меня кормить.
Я росла очень худенькая и не в меру подвижная. Целый день могла прыгать через верёвочку. Это было любимое занятие. С соседскими мальчишками любила играть в чиж. Папа не успевал находить деревянные брусочки, чтоб выстрогать из них чижи с острыми концами, и вырезать из доски лапту.
А с соседскими девчонками любила играть в «ямки». Сейчас я не помню эту игру, но мы рыли в земле неглубокие круглые ямки и бросали мячик. Он должен был попасть в какую-то ямку.
С сестрёнкой Ритой мы часто жили недружно. Может быть, разница в годах (3 года) сказывалась. Но Риточка (Туся) любила повелевать, и я, видимо, не любила подчиняться. За это получала от неё шлепки и горько плакала, конечно, жалуясь папе. Тусенька звала меня «ябеда».
Я вспоминаю эти годы, как что-то светлое и радостное, хотя жили мы очень бедно. Основной пищей был грибной суп и жареная в постном масле картошка. Я не видела в детстве ни сливочного масла, ни сыра. Я не знала, что есть апельсины и бананы, мандарины и абрикосы. Их я никогда не видела и, пожалуй, о них не слышала. О каше только мечтала. И тем не менее это была счастливая и неповторимая пора детства. А дальше было что-то зловещее, чёрное, несказанно грустное…
Осенью 1930 года на нашу семью обрушилось страшное, неописуемое горе. Ночью, в холодную осень, нас разбудил страшный стук в дверь. Папа отодвинул в коридоре засов, и в комнату с топотом ворвались незнакомые люди. Их было несколько человек: мужчины в чёрных кожаных пальто и чёрных фуражках, и две-три женщины (понятые). Нас с Тусей выбросили из кроватей, начали вспарывать перины и подушки. И пух, как будто ждал «свободы», клубился, как облако, по всей комнате. Испуганная, я схватила свою красавицу-куклу Розу, прижала её к своему худенькому телу. Но один из «нечеловеков» вырвал из моих рук куклу, открутил ей голову, ручки и ножки, которые были на резиночках, швырнул в сторону. Я истерически кричала что-то, выражая свой протест, а мама закрывала мне рот и тихо приказывала: «Перестань! Прекрати!» Я ничего не понимала, мне представлялись какие-то разбойники, о которых я много читала. мне было уже семь лет. Я очень боялась, чтобы эти разбойники не открыли мою тумбочку. Там были аккуратно сложены тетради для письма и рисования, а главное – картинки от конфет, фантики, как позднее их стали называть. Но один из этих недочеловеков, словно угадывая мои мысли, выбросил из тумбочки всё содержимое и разбросал по комнате. Что они искали, что им было нужно, я так и не узнала за всю жизнь. Почему-то я никогда не спрашивала маму обо всём случившемся, боясь получить, быть может, какой-то страшный ответ. Даже будучи уже взрослой, когда мама меня спрашивала: «Почему ты не интересуешься прошлым? Почему никогда ни о чём не спрашиваешь?» Я отвечала: «Не надо, мамочка, мне это неинтересно». Но почему и отчего? Я не находила ответа. И только сейчас, когда мне уже за 70, во мне пробудился интерес к прошлому.
Итак, прошла эта страшная ночь. Мы не уснули. Все плакали. Папу забрали эти «страшные дяди» в чёрном. Он был спокоен. Будучи сам человеком честным, он искренне верил в справедливость. «Не волнуйся, Варюша, я скоро вернусь». Но, увы! Скоро он не вернулся. У нас сделали опись дома, бани, сарая, забрали все вещи папы и часть имущества. Нам выделили маленькую комнатку – 9 кв. метров, и в ней мы жили потом 5 человек.
Маму, учительницу, лишили работы, и мы не имели никаких средств к существованию. Потом, видимо, сжалившись над ней, ей предложили работу в деревне, в восьми километрах от Пучежа. В те времена ни машин, ни автобусов не было. Мама ежедневно вставала в 4 часа утра, топила печь, варила черную мороженую картошку, которая, когда её чистили, издавала какие-то шипящие звуки, затем толкушкой мяла её и снова ставила в печь. Это кушанье называлось картофельником и было пищей нам с Ритой на весь день.
Сейчас, когда я описываю те далёкие детские годы, я не могу без слёз вспомнить все те эпизоды, которые назойливо лезут в мою память. Маму мы не видели. Она возвращалась из школы поздно вечером, промокшая и измученная, зажигала лампу, готовилась к урокам, тщательно проверяла тетради учеников и снова в 4 часа утра топила печь и уходила.
Рита, как старшая, будила меня в 7 часов утра. Я, полусонная, одевалась, съедала часть черного картофельника, брала свою брезентовую клетчатую сумку с тетрадями и книгами и под грозный окрик моей Тусеньки, которую я очень любила, шла, держась крепко за её руку, спотыкаясь на каждом шагу. Как будто нарочно, камни, которыми была вымощена наша улица, вылезали из земли и хотели своими острыми краями причинить мне боль. Казалось, и небо над Пучежем было выцветшим, блеклым. Заволоченное сплошными облаками, оно словно бы спускалось на Волгу, на её ещё не покрытые льдом воды. И дома, и улицы – всё как будто было окутано расплывчатой прозрачной пеленой, скрадывающей расстояние от дома до Волги и придающей всему вокруг какую-то неопределённость.
Итак, Рита шла в школу, а меня вела к бабусе, которая жила в школе вместе со старшей дочерью Марией. Бабуся – Александра Андреевна Магнитская – была супругой известного в то время учителя Михаила Ивановича Магнитского, который до революции 1917 года работал в церковно-приходской школе, был награждён орденами и медалями, пользовался заслуженным авторитетом во всей Костромской губернии. Он из своей скудной учительской зарплаты откладывал каждый месяц какую-то сумму, чтобы выстроить школу, где учились бы дети бедняков.
Школа эта была выстроена и носила имя Магнитского. Мы с Ритой, сестрой Зиной, моим будущим мужем Павлом Купериным, учились в школе имени Магнитского. И, пожалуй, никто из наших подруг не знал, что эта школа нашего деда.
Дед был внуком того известного математика Магнитского, который написал книгу «Арифметика». «Арифметика» Магнитского и «Грамматика» Смотрицкого – первые книги, по которым учился Ломоносов.
Семья Магнитских жила очень не богато, было у них семь человек детей, которые впоследствии стали заслуженными учителями, отличниками народного образования, награждёнными высокими правительственными наградами.
Михаил Иванович Магницкий был очень строг и требователен и к себе, и к детям, и ко всем окружающим. Он считал, что если дочери его окончили и решили посвятить свою жизнь делу народного образования, они не вправе выходить замуж и обзаводиться детьми. Они всецело должны посвятить свою жизнь воспитанию молодого поколения, чужого, но не своего.
Старшие дочери его, Мария и Лидия, не смели ослушаться своего отца , несмотря на многочисленные предложения женихов, отказывали им, кроме моей мамы Варвары Михайловны, которая в 1919 году вышла замуж и в 1920 году родила дочь Маргариту. И в этом году скончался всеми уважаемый Михаил Иванович Магнитский. Он похоронен в Пучеже на Нагорном кладбище.
Его вдова, любимая нами бабуся, Александра Андреевна Магнитская, после его смерти жила в школе со своей старшей дочерью Марией. Мария Михайловна Магнитская в течение многих лет была заведующей школы в Борницах Юрьевецкого уезда, но потом заболела (у неё был порок сердца). Потом она уже не работала и жила со своей мамой на очень маленькую пенсию. Можно было постоянно её видеть с небольшой чёрной сумочкой в руках, наполненной лекарствами.
Мне очень неприятен был запах валерьянки, который будто нарочно, вырывался наружу из её женской сумочки. Тётя Маня всюду ходила в сопровождении своей мамы. Я, как сейчас, представляю себе женщину среднего роста, прекрасно сложенную, стройную, с хорошей осанкой, и рядом с ней маленькую тщедушную фигурку бабушки, семенящей за ней мелкими шажками.
Вскоре после ареста папы они перешли жить к нам, видимо, им велели освободить комнату с большой террасой в школе, и мы жили уже пять человек в нашей маленькой комнатке. В других двух комнатах нам поселили жильцов – работников ОГПУ. Это были супруги средних лет. Я не знаю имени и отчества мужчины, но я так боялась его, что, когда он заходил в дом, я буквально «со скоростью звука» из кухни бежала в комнату и сидела там безмолвно. За всё время пребывания в нашем доме, по-моему, он не произнёс ни одного слова. Суровый вид этого человека, его тяжёлый взгляд как бы леденили душу.
А его жена?
Моя детская цепкая память сохранила яркие, но такие грустные воспоминания. Я стою у ворот дома и вижу, как Катя (так звали супругу) хватает во дворе курицу и бьёт её головой об угол дома. Бедная птица бьётся с кудахтаньем в руках этой жестокой женщины, пока у жертвы не отлетает голова. Я, объятая ужасом, вся дрожа от страха, от вида крови, которой я очень боялась, бегу в комнату (дома никого нет) и, сжавшись в комок, молча обливаюсь слезами. И сейчас не может равнодушно биться моё сердце и глухо молчать память при одном воспоминании о картинах, сотканных из реальности.
Каждый вечер на крыльце нашего дома раздавались шаги. Это были неторопливые однообразно-монотонные шаги. К оку, выходящему на крыльцо, прикладывали уши незнакомые люди, мужчины, с поднятыми воротниками пальто, они стояли на крыльце и подслушивали все наши разговоры.
Тётя Маня по вечерам перешивала из своих старых вещей мне, то платьице, то сарафанчик и учила шить Риту, у которой к этому занятию проявился больший интерес, в противоположность мне. Как только на крыльце раздавались шаги, тётя Маня говорила вслух довольно громко: «Читай, Ляленька, дальше, я слушаю». Я доставала какую-то заранее приготовленную книгу и громко, выразительно читала. Так продолжалось час-два. Постепенно шаги спускались с крыльца, фигуры мужчин исчезали в тёмной осенней ночи. Можно было увидеть силуэты этих людей.
Мне было так страшно каждый вечер. Особый страх я испытывала в тот момент, когда тётя Маня шептала мне: «Подойди к окну, чуть-чуть отодвинь занавеску, посмотри, сколько человек стоит на крыльце». Это было свыше моих сил. Мне постоянно казалось, что вот-вот в меня выстрелят. Но, превозмогая всякий страх, заглянув в щлочку окна, я показывала на пальцах 4-5 человек и, отойдя от окна, громко читала мою любимую сказку Пушкина «О золотом петушке». «В некотором царстве, в некотором государстве жил прекрасный царь Дадон. С молоду был грозен он…» Я читала эту сказку наизусть очень часто, и каждый раз тётя Маня и бабушка слушали её с интересом, давая мне бесчисленные замечания:
«Не торопись! Читай выразительно». Однажды, в один из морозных зимних вечеров после продолжительного топтания на крыльце мужских шагов и бесконечного подслушивания, в то время, когда я читала вслух, Рита учила уроки, тётя Маня что-то шила, раздался оглушительный выстрел. Стёкла из окон вдребезги рассыпались по всему снегу. Мы все присели, боясь промолвить какое-нибудь слово. Выстрел раздался со стороны Волги. Пуля никого не задела и сколько её потом ни искали, не могли обнаружить нигде. Видимо, она засела в толстой бревенчатой стене. И новое несчастье для нас: где взять стекло? Кто эти люди, издевающиеся над бедной семьёй? Люди ли они
Прошло время, и я постепенно забывала всё, что так тяжко омрачило раннее детство. Но трудно было забыть ночь, вспоминая «дядей-нечеловеков», когда мы задыхались от гнева, боли и отвращения. Жизнь впереди такая большая. Нет, невозможно забыть! Даже если мне покажется, что новое со всеми его радостями, тревогами и огорчениями начисто вытеснило бы то, что давно миновало, всё равно я буду помнить. Только другой памятью. Память детства навсегда сохранит отпечаток давних страданий, и они больно отзовутся в той жизни, которая пока ещё туманно, тревожно и радостно просвечивает сквозь дальнюю даль будущих лет.
Я помню…
Были и светлые дни в моём детстве. Недалеко от города Пучежа в 40 километрах, расположен город Юрьевец, а недалеко от него – село Соболево. Там жила и работала больше тридцати лет директором школы вторая сестра моей мамы – Лидия Михайловна Магнитская (наша любимая тётя Лида). У неё не было своих детей, и всю любовь (к детям) она отдавала ученикам своей школы и нам, её племянницам: Зине, Рите и Ляле.
В июльские дни, когда тётя Лида была немного свободнее от своих повседневных забот и работы (на ней лежала большая общественная нагрузка по ликвидации кулачества в деревне) мама отправляла нас с Ритой к ней в гости. Мы с радостью туда ехали. Нужно было плыть на пароходе от Пучежа до Юрьевца 40 километров. Пароход преодолевал этот путь целых четыре часа. В дорогу нам давали чёрный хлеб, немного огурцов и луку.
В Юрьевце мы останавливались в доме Магнитских. Николай Михайлович Магнитский – старший брат нашей мамы – был учителем, преподавал математику, блестяще владел устным счётом, умножая в уме трёхзначные числа, многому учил нас. Его жена – Елизавета Ивановна – довольно неприветливая женщина, неохотно угощала нас обедом и говорила, что за нами пришлют лошадь, чтобы ехать в село Соболево. Тут же она собирала свою младшую дочь Нину (ровесницу Риты) тоже ехать с нами. «Поезжай к тётке, ты такая же племянница, как и они». Не знаю, нравилось ли это тёте Лиде (она ждала только нас), но нам с Ритой это явно не нравилось. Мы не любили Нину, может, потому, что она училась плохо, мало читала, или потому, что она была жадная, как тётя Лиза, - не знаю, по какой причине, но в наше общество с Ритой она как-то не вписывалась.
Деревенские дети очень любили нас, радовались нашему приезду. «Слышали? Городские приехали! Вечером все собираемся на лугу, будет концерт». Собирались жители всех близ расположенных деревень Блинихи, Аристихи и ещё какой-то, название которой я забыла. Мы привозили с собой чемодан каких-то старых бабушкиных вещей: юбок, кофт, платков и … лаптей. Рита исполняла цыганский танец, на лугу лихо плясала вприсядку, читала наизусть сказки Пушкина, изображала Ваньку Жукова (рассказ Чехова я знала наизусть). Мы много пели и заставляли подпевать нам.
Рита была блестящим организатором, она задорно смеялась и заставляла всех включаться в наш концерт.
Споём же, товарищи, песню
О самом, большом человеке.
О солнце, о счастье народов –
О Сталине песню споём.
Далеко в поле разносились слова наших песен.
За детство счастливое наше
Спасибо, родная страна.
Взрослые нас очень благодарили, приносили в кульках ягоды: малину, смородину. Мы были безмерно счастливы.
Тётя Лида нас откармливала. С утра она угощала нас блинчиками с яичком или пирогами с луком и яйцами. Она вставала очень рано, топила печь и, всё приготовив уходила в школу или в правление колхоза. Жители деревень и села Соболева очень любили нашу тётю Лиду. Утром обычно приносили ей молоко, сметану, яички.
- Лидия Михайловна, возьмите, пожалуйста, у Вас гости – городские девчонки приехали.
Время ведь было очень трудное, везде голод, но люди были добрые и чуткие. Я готова была гостить у тёти Лиды месяц-два, но Тусенька моя через две недели уже собиралась домой. Она нигде не могла быть больше 10-12 дней. Это сохранилось у неё до старости лет.
Тётя Лида жила в большом, бывшем помещичьем доме. Окна дома выходили в сад, «старый, обширный, тянувшийся позади дома, заросший и заглохлый», точно как в описании сада Плюшкина у Гоголя. Это был дикий, запущенный сад. И было что-то зловещее и жуткое и в самом доме, и саду. Я одна не могла заходить в этот дом, какой-то тёмный, мрачный и неприветливый. Однажды летней ночью (это было в 1932 году) тётя Лида проснулась от дуновения свежего ветерка. Она подняла голову с подушки и ахнула: окно было распахнуто, на окне на корточках сидел незнакомый человек. Он выстрелил в тётю Лиду, спрыгнул с окна и исчез в диком заросшем саду среди огромного количества деревьев. Он бежал по грядкам, оставляя следы разной обуви. К счастью, пуля попала в стену, но от нервного шока Лидия Михайловна оглохла.
Правление колхоза подарило ей револьвер, но она, мне кажется, боялась его взять в руки. А уж стрелять в кого-то вряд ли смогла бы. У неё много было друзей, но, видимо, много и врагов, ярых «врагов» Советской власти. Каков же жизненный путь этого человека?
Лидия Михайловна Магнитская (1885 – 1979) закончила 4-х годичный курс при Костромской гимназии и экстерном сдала экзамены на звание учителя. Она была назначена в Соболевскую школу Юрьевецкого уезда.
Начальные годы учительской и общественной работы совпали с годом революции 1905 года. Этот год оставил значительный след в её жизни и мировоззрении. В 1916 году были присланы из Сормова в Юрьевец супруги Соболевские. Соболевский был назначен инспектором народного образования в земской управе. Он начинает сплочение вокруг себя группы прогрессивно настроенной интеллигенции, куда вошли сельские учительницы Л.М. Магнитская, А.И. Безднина и А.В. Кулизина. Здесь и началась подпольная работа среди крестьян, проводили революционную пропаганду.
В апреле 1917 года Лидия Михайловна вступила в ряды партии большевиков. В своей биографии она писала: «Мне особенно дорога эта дата не только потому, что я свидетельница становления Советской власти в нашей стране. На мою долю выпало счастье самой принимать участие в этом строительстве в качестве сельского учителя, общественника и даже подпольного работника. Ко дню Октябрьской революции за моими плечами было 16 лет учительской и общественной работы».
В 1918 году она была в числе делегатов от Ивановской области на Всероссийском учительском съезде. Она рассказывала об этом так: «На съезде произошла моя счастливая встреча с Н.К.Крупской и В.И.Лениным. Помню, как в зал вошла Н.К.Крупская и поинтересовалась, есть ли на съезде учителя из Иванова. Я сказала, что я делегат от Ивановской области, и Надежда Константиновна села на стул рядом со мной. В разговоре был затронут вопрос о школе, об общественной работе на селе и о ликвидации неграмотности. Я спросила Надежду Константиновну, будет ли на съезде В.И.Ленин. Она сказала, что вот-вот должен придти. И действительно, вскоре открылась дверь – и к Надежде Константиновне подошёл Владимир Ильич. Он сообщил ей, что ему срочно нужно поехать на какое-то экстренное совещание. Она тотчас же поднялась и сказала, что и она поедет с ним. А мне шепнула на ухо: «Боюсь за него, боюсь отпустить одного». Пришлось мне в этот памятный день расстаться с дорогой соседкой.
Позднее они возвратились, и мы слушали выступление Владимира Ильича. какое счастье было увидеть и услышать вождя революции, создателя страны Советов. С чувством особой гордости я вспоминаю об этом в год 50-летия Великого Октября»…
К этой дате Лидия Михайловна была награждена Орденом Трудового Красного Знамени. Она умерла в 1979 году и похоронена на пучежском кладбище.
Я помню…
Летом 1933 года вскоре после нашего приезда в Соболево мы получили телеграмму от мамочки. Она сообщила нам радостную весть о том, что вернулся из тюрьмы папа. Рита сразу же стала собираться домой, а я говорила: «Папа же никуда теперь не уедет, а мы больше не приедем к тёте Лиде. Так мне хотелось быть сытой.
Я помню…
Рита была пионерка, я октябрёнок. Однажды она собрала пионеров и октябрят с нашей Советской улицы и провела сбор. Она решила каждый день устраивать линейку на берегу Волги. В пионерском клубе достали горн и барабан. Рита была очень активной, любила общественную работу. Однажды летом она собрала всех мальчишек на нашей улице, вовлекла хулиганов, доверив им барабан и горн, и они с удовольствием возглавляли колонну. Они очень уважали её за доверие, оказанное им. Каждый день, в 8 часов утра, они трубили в горн, били в барабан, и все дети выбегали на улицу, образуя большую колонну. Шли через всю Советскую улицу и, не доходя до фабрики, спускались к Волге. Там каждое звено отчитывалось о количестве присутствующих, отдавали рапорты Рите, после чего она проводила физзарядку. Удивительно, что все её слушались. После проведения физзарядки был приказ «Купаться!» - и все бросались в воду с визгом и криком. Плавали все по-лягушачьи. Никто никогда не учил нас плавать, фильмы показывали редко, даже радио было у избранных жителей Пучежа (в нашей семье оно появилось в 1936 году), так что мы в детстве ничего не видели.
Что же собой представлял наш Пучеж в 30-е годы? В те далёкие времена население Пучежа составляло 8 тысяч человек (до революции это был небольшой купеческий городок). В центре города – двухэтажные каменные дома, большая текстильная фабрика. В каменных (бывших купеческих домах) потом располагались школы, клуб, библиотека. Школы назывались по фамилиям бывших купцов: Рождественская школа, Цветковская, Шапошникова, Перевозчикова. А одна школа носила имя нашего деда Михаила Ивановича Магнитского. Мы учились во всех этих школах. Например, в первом классе – в школе Рождественского, во втором и третьем классах – в школе Магнитского и так далее. Старшие классы располагались в школе Перевозчикова.
О самих купцах, об их судьбе мы, конечно, ничего не знали, боялись и не интересовались, где они были, как сложилась их жизнь в дальнейшем – вряд ли в Пучеже кто-нибудь знал…
Пучеж – древний город. Ему более пятисот лет. Я помню, как город украшали церкви. На горе стояла Нагорная церковь, под горой – Подгорная, в центре горда, недалеко от городского парка, возвышался Собор, а на нашей Советской улице была Заречная церковь. Я не была ни в одной церкви и не могу судить о внутреннем убранстве их. Думаю, что там было красиво.
Я помню, как с церкви Заречной (мы жили в нескольких метрах от неё) сбрасывали колокол. Он упал с таким грохотом, что у нас в доме разбились все стёкла окон. А потом, позднее уже, сбрасывали купол церкви. Я не очень помнила все события, но мне отчего-то было страшно. Жалела ли я обо всём случившемся? Вряд ли. Наверно, дома мне внушали, что так должно быть, ведь я готовилась в октябрята.
Сейчас остались жилые дома на Завражье, но «останки» нашего Пучежа лежат на дне Горьковского водохранилища.
В 80-е годы мы несколько раз плыли на теплоходе «Яков Свердлов», «Илья Муромец» и др. из Москвы до Астрахани. Мы никогда не ложились спать: теплоход плыл глубокой ночью по местам, где на дне речном были наши дома, клуб, церкви, школы. Щемящее чувство горечи охватывало нас, и мы, стоя на палубе и вглядываясь в темноту ночи, могли улавливать места, связанные с нашим детством, и горько плакали, особенно в 1982 году, когда с нами была Рита. На обратном пути мы проплывали днём, и можно было видеть очертания старого Пучежа, Верхнюю Окулиху (сейчас, вероятно, этого названия нет). Мы высчитывали, где находились Желобёнки и Семёновская – родина моего мужа. Вот вдали виднеются густые деревья – это Льговское кладбище. А вот Обелиск в память о пучежанах, погибших во время Великой Отечественной войны. Он находится на горе, на месте, где была Нагорная церковь. Это было далеко от Волги, а теперь - рядом с ней. Когда-то папа высказывал мысль о том, чтобы его похоронили на Льговском кладбище, чтобы, хоть издалека, видеть Волгу. Он её очень любил. Брат папы, Красильников Николай Фёдорович, окончил Нижегородскую гимназию, работал в Нижнем Новгороде в областном управлении водного транспорта, потом в Пучеже счётным работником. Он очень рано лишился отца. Мать его до революции занималась оптово-розничной хлебной торговлей (в Посаде Пучеже Костромской губернии). У меня сохранился ярлык № 47, в котором говорится, что «он действителен в течение суток, в случае, при приёмке окажется товар не доброкачественный, то Мария Фёдоровна вправе оный не принять».
Больше я о бабушке ничего не знаю, не интересовалась. Помню, что я её очень любила. Может быть, она не была так ласкова со мной и добра ко мне – не знаю. Помню, что она умерла в 1930 году. Я стояла у гроба вместе со всеми родственниками и соседями, и, когда нужно было прощаться, мне было очень страшно встать на цыпочки и её поцеловать. Вокруг все плакали, каждый что-то приговаривал. Папы на похоронах не было, он в это время находился в Соловецких лагерях.
Папу репрессировали по какой-то придуманной легенде, что в 1907 году с чердака их дома раздались выстрелы и два человека были убиты. Папа в это время был на военной службе в Рязани, два его брата жили в Нижнем Новгороде. Была ли какая стрельба или её придумали – бог весть.
Я читала, что в 1907 году были вызваны казаки в Пучеж для подавления восстания. Быть может, и была какая-то стрельба, но папа оказался без вины виноватым. Его приговорили к расстрелу, заменённому потом десятью годами лишения свободы. Он просидел в Соловецких лагерях два года и за неимением улик через два года был освобождён. Но два года, проведённые в тюрьме, отняли у него всё здоровье, и он возвратился домой совершенно больным. В свои 46 лет он выглядел столетним дряхлым стариком и в 52 года умер.
Наш дом, баню во дворе с красной железной крышей, большой сарай, вещи папы нам так и не возвратили, и мы долгие годы ютились в маленькой комнатке. Папа был очень интеллигентным человеком. И даже будучи больным, он много читал: и книги, и журналы. Из тюрьмы он вернулся с несколько потухшими глазами, но без тайной ненависти ко всему, с восторженной благодарностью к теплу и домашнему уюту и сохранил это чувство до конца своих дней. Порой молчаливый, порой весёлый, но всегда спокойный и тактичный, он пользовался уважением всех, кто его знал.
Я никогда не слышала дома, чтобы мои родители разговаривали на повышенных тонах. Атмосфера в доме была всегда спокойная, несмотря на большие трудности. А в нас, детях, как и в сверстниках с похожей судьбой, укоренилось надолго ощущение обиды и боли. И сейчас, спустя столько лет, я с грустью вспоминаю ту серую осеннюю ночь, лишившую меня настоящего детства, нормального питания и приличных условий жизни. С дрожью в сердце, с каким-то страшным, неповторимым ужасом я вспоминаю ступени моего детства.
Время шло, и на дворе был уже 1937 год. Железная рука «великого кормчего» вела страну по дороге, на которой уже проступил кровавый след. Мы, ученики, конечно, ничего не знали о зловещей фигуре Берии, и других, появившихся в высших эшелонах партийной власти. И не только мы, но и взрослые не знали, не слышали, не предполагали, что там, где Берия, - там кровь и насилие. Никто не предполагал, что были ужасные перегибы в коллективизации. Мы так верили во всё доброе, светлое и часто произносили заветные слова: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
Мне вспоминаются далёкие зимние дни. На речке Пушавке, недалеко от Кузнечной улицы, сделали каток, а спуск к реке, горку облили водой, и она стала ледяной. Когда мы возвращались из школы, мы непременно должны были прокатиться с горки. А на чём? Конечно же, на своей сумке, с книгами и тетрадями, вместо санок. Это было так интересно! Вокруг десятки таких же детей, возвращающихся из школы и мечтающих о таком развлечении. Ведь и санки, к сожалению, были не в каждой семье.
